КиноБизнес изнутри с Ренатой Пиотровски. Режиссер Юрий Быков: «Все, что Бог ни делает, все к лучшему, но не факт, что для тебя»

Сюда съезжались со всего Союза строить новую жизнь. Теперь я приехал сюда на самоизоляцию, побродил по полям и понял, что, если здесь рождается человек с какими-то творческими наклонностями, они гипертрофируются и развиваются в астрономической прогрессии. Потому что здесь очень философское пространство. Оно крайне драматическое и трагическое, завораживающее.

Словом, главная причина моего становления — пространство, как сгусток пустоты, которая просит наполнить ее смыслом. Поэтому все мои фильмы, по большому счету, удачные, самые первые, посвящены именно этой географической точке. Здесь снимался «Майор», «Дурак» сделан по мотивам этого места, хотя снимать его пришлось в Туле. И даже сейчас, когда пишу новую работу, думаю именно о Новомичуринске, не могу отсюда психологически вылезти. Я был во многих городах России, но мне там не очень интересно. Вот эти мазанки, соборы, исторические строения — такое лубочное, предсказуемое музейное Золотое кольцо в сравнении с ГРЭСом (так называют Новомичуринск на местном сленге).

Новомичуринск очень сильно повлиял на меня как пространство, но и плюс генетика, благодаря маме и отцу. Они оба очень темпераментные. Отец, кстати, был даже злым, очень сильным, волевым, азартным. Любил выпить, погулять — в итоге ему стало скучно быть отцом, и он уехал на север в поисках денег и приключений. Его качества абсолютно точно перешли ко мне. Ну, и плюс ко всему — время. 1981 — год моего рождения — ключевая дата перелома брежневского застоя, которая привела к неизбежным переменам: перестройка, развал Советского Союза, 90-е, нулевые…

80-е — как повяжешь галстук, береги его… Потом все пионерские галстуки в 1991 году я обнаружил в школьном туалете. Повязанный он оставался у меня одного. Почему? Когда меня принимали в пионеры, я, как и все, писал «клятву Ленину», относился к этому серьезно, даже плакал от гордости, а через несколько лет это стало абсолютной бессмыслицей, все над этим насмехались. Потом 90-е — хватай и беги, бери, что хочешь, если сможешь, иди по головам. Дикий капитализм, эпоха накопления первичного капитала. Талоны, голод, везде обман: от банки Кашпировского и «МММ» до ваучеризации Чубайса. В общем, как на зоне — «не верь, не бойся, не проси». Потом пришли нулевые: православие, самодержавие, народность, скрепы и опять вранье. И вот я думаю, что мое, выжившее во всем этом болоте поколение, особенно те, у кого удачно сложилась судьба, в основном, как ни странно, люди, скажем так, не самые идейные и возвышенные в своих целях, проще говоря — приспособленцы.

Потому что выживать сквозь эти трудности и сохранять радость жизни можно только во внутренней эмиграции; когда все чушь, глупость, обман, пошли все вон, есть только мои близкие, друзья, а я живу для себя. Люди рефлексирующие, допустим, как шестидесятники, конечно, внутренне или внешне за это время погибли бы. Все те, кто твердо стоит на ногах и четко понимает, что хорошо, что плохо, столкнулись бы с тем, что нет ни того, ни другого и «у каждого своя правда». Как мне недавно сказала знакомая психолог: «Взросление — это понимание отсутствия истины».

И сегодня особенно показательно, что формально успешные люди — бесконечно многослойные, но в тоже время плоские, во многом фальшивые, в основном, конечно, конформисты.

Главная причина и условие внутреннего роста — возможность понять и простить вообще все. Я никогда особо не обижался на отца, потому что почти 10 лет в профессии ковыряюсь в человеческих кишках, пытаясь понять психологию поступков, и давно осознал, что все мерзости, пакости и плохие вещи делаются человеком от трусости и глупости. Больше ни от чего. Не бывает плохих людей, человек по сути своей стремится только к свету. Все люди хорошие. Просто те, которые стремятся делать какие-то пакости, скорее всего, пытаются компенсировать свои комплексы, недостатки, трусость и глупость. Встретившись с отцом, я понял: во мне нет зла в принципе, есть некая пустота и жалость к этому человеку. Может, я не особо эмпатичный, но не злой. Думаю, моя проблема социализации в основном заключается в отсутствии искреннего уважения к этому миру, полному компромиссов с совестью.

Творчество, от которого я получал самое настоящее удовольствие, — это музыка. Мы с товарищами в Новомичуринске создали группу «Проспект Мира» — писали рок-песни, читали рэп, совмещали стили, но все это было на любительском уровне. Ничего серьезного не вышло. Осталась только песня «Тараканы» где-то ВКонтакте. При этом именно музыку я считаю самым высоким искусством. Она сразу создает настроение, ее можно слушать бесконечно. Музыку, как ни странно, я могу слушать с утра до вечера. Любую — классическую, современную, какую угодно. При этом жестко разделяю музыку и эстраду. Понятно, что рок — это серьезно, хип-хоп — временами круто, синти-поп — прикольно, но есть Мусоргский, Шнитке, Арво Пярт, Мартынов. Вот это действительно музыка сама по себе, полноценная в собственном звучании, а есть эстрада, которая зависима от публики, от моды, от спроса, в конце концов. И мне кажется, эстрада — не самый глубокий формат музыки, даже если ею занимаются от большой любви очень талантливые люди, как, допустим, Йорк из Radiohead. Он просто упивается тем, что делает. Я обожаю Йорка! Для меня это вершина, скажем так, современного музыкального эстрадного искусства.

Я был самоучкой и понимал: музыка — не тот мир, в который я могу погрузиться и достичь чего-то очень большого. Искал что-то еще. В Новомичуринске был театральный кружок, спасибо его руководителю Татьяне Александровне Честных, которая меня в него приняла. При этом не скажу, что и актерство было мое. Я был лицедеем «на нормальном уровне», как мне однажды на выпуске во ВГИКе, на 4-м курсе, сказал очень хороший педагог Юрий Борисович Ильяшевский. Он как раз подал мне мысль о режиссуре. На одном из удачных экзаменационных показов он заметил: «Сыграл интересно, но не подключился, а это режиссерский показ». Тогда я понял, что я не артист.

Во ВГИК, кстати, я писал вступительные работы на факультет режиссуры игрового кино еще задолго до поступления на актерский факультет. Почему не решился поступать сразу после школы? Мама считала, что в Москве все по блату, просто так не попадешь, вот и попросила свою старшую сестру Таню, учителя русского языка, меня туда свозить, чтобы, условно говоря, показать — там одна богема, не пробиться. И действительно, на проходной какая-то всезнающая вахтерша сказала: «Да здесь одни сыновья и дочери известных людей, а чернорылым делать тут нечего». Словом, отговорили.

На актерский поступал спустя три года работы в местном ДК «Энергетик» — я никуда не поступил, нигде не брали. Вернулся в Новомичуринск расстроенный, и тут мне рассказывают, что в город с каким-то концертом приезжали московские артисты, в том числе и Борис Георгиевич Невзоров. Татьяна Александровна Честных, руководитель нашего любительского театрального кружка, напоила его чаем с ватрушками и показала кассету, где я играю в спектакле. Он сказал: «Ну… ладно. Фактурный. Возьму». И я, вопреки уговорам мамы, поехал в ГИТИС с большой сумкой, набитой картошкой, помидорами и соленьями. От Щелковского автовокзала тащил ее по метро до самого ГИТИСа. Помню, Невзоров увидел меня у ворот училища — я стоял с этой сумкой с меня ростом — и спросил: «Ты откуда, мальчик? Приехал торговать?» Я говорю: «Нет, приехал жить, это мои припасы на первое время». Так я поступил на дополнительный курс в ГИТИС, но он был какой-то странный, его набирали по принципу: девчонки платят, мальчишки нет. В общем, это был какой-то странный курс, на котором особых перспектив я не видел.

Я неофициально жил в Новогиреево, был пятым нелегалом в квартире, и когда приходила хозяйка, два-три раза в неделю прятался на ночь в шкаф, чтобы не засекли. Занимались мы не в ГИТИСе, а там же, в Новогиреево — в каком-то детском саду. В общем, все было странно, непонятно. И тогда я рискнул — пошел во ВГИК переводиться. Узнал, что там парень с первого курса вроде наелся грибов и вышел в окно. Короче, освободилось бюджетное место. Вот так началась моя учеба во ВГИКе.

В Театре Луны я проработал полгода. Помню, пришел туда не репетицию «Лиромании» худрука Проханова. Это была такая абстрактная, танцевальная, полуэротическая постановка «Короля Лира», и артисты действительно стали выходить на сцену, исполнять какие-то эротические пируэты. Я человек мнительный, архаичный, консервативный, на тот момент, по крайней мере, абсолютно точно. Походил, посмотрел… Шукшин, Распутин, Астафьев — да, а это что за «стремная фигня»? В общем, пришел на вторую или третью репетицию в приличном джемпере (единственном, который у меня был), наглаженном, как сейчас помню, чтобы при параде официально объявить — ухожу из театра. Долго молчал и ждал, когда дадут слово в конце репетиции. Проханов говорит: «Ну, что, на сцену идешь?» Я: «Вы знаете…» Он: «Понял. Ты хочешь уйти? Ну, и пошел вон».

Меня одновременно брали в три театра. Второе место — так называемый «МХАТ имени Дорониной». Туда я сначала пришел в общежитие — устраиваться жить. Увидел человека с грустными глазами в семейных трусах, который выходил из комнаты с потертой дверью и так грустно сказал мне: «Не надо тебе в этот театр, мальчик»… Я и не пошел. А пошел в Театр Российской Армии, где работали Пастухов, Касаткина, и мне дали главную роль в «Женитьбе Белугина». Я репетировал с режиссером, который больше рассказывал про охоту, чем про пьесу, танцевал с ребятами из армейской команды в кордебалете спектакля «Человек из Ламанчи», поставленного Гусманом для стареющего Зельдина, которого буквально нужно было водить по сцене. Я путался в каких-то шароварах, забывал па и постоянно сбивал партнеров. Потом уходил в гримерку с остальными: там не сильно известные артисты ставили литровую бутылку водки на стол и говорили: «Вот сегодня ты, конечно, да…» — «Нет, ты лучше…» — «И вообще, мы самые лучшие артисты на свете».

Вообще, внутренняя грусть и необходимость улыбаться, притом, что у тебя явно не все хорошо, думаю, свойство подавляющего большинства приличных артистов. Просто из-за того, что многие мечтают стать известными и успешными, как Александр Петров, но не станут никогда. Я уже тогда понимал, что у меня не выходит улыбаться, когда мне плохо, и отучился я, скорее всего, не на ту профессию.

На втором курсе мы с сокурсником по ВГИКу и моим товарищем, режиссером Рустамом Мосафиром, который снял бодрую бэху «Скиф» и сейчас работает для ТНТ с Харламовым, и будущим известным комиком Александром Шаляпиным искали заработок и стали аниматорами в детском клубе при армянском ресторане «Яуза». Купили костюмы, реквизит, поставили несколько детских программ. Самой популярной была «Пираты Карибского моря». Рустам был Джеком Воробьем, я — Джоном Сильвером, Саша играл злодеев и Обезьяну на острове. Грим, костюмы, конкурсы, шарики-сосиски, угощение в гримерку со стола, в том числе и алкоголь, подмигивание подвыпивших мам… В общем, с начала учебы по 2009 год мы работали с детьми от 3 до 12 лет и я, наверное, успел наиграться с чужими детьми так, как ни один родной отец. Я знаю про детей все — хорошее и плохое. И у меня нет иллюзий, что дети — это бесконечное счастье.

Я до сих пор могу сидеть с трехлетним ребенком с утра до вечера, знаю, что ему сказать, как развеселить и уложить спать. Безусловно, дети дают ощущение надежды на бессмертие. Баста поет «Мы будем петь их голосами», но… Мое личное убеждение, что этого не будет — мы просто умрем, а они будут жить дальше. И рожать только для того, чтобы за секунду до смерти почувствовать себя бессмертным — глупо. Рожать и воспитывать нужно только по кайфу, от любви. И когда меня спрашивают: «А тебе не жалко, что у тебя нет ребенка?», отвечаю: «Если мы говорим про опыт, совершенно нет, потому что он у меня был». Если же мы говорим про желание любви, то, наверное, жалко, но это уже вещь эмоциональная, не относящаяся к детям. Работа аниматором, как ни странно, помогла понять — я на дне.

Я ушел из Театра Российской Армии в 2005 году и целых четыре года пребывал в абсолютно негативной прострации. Жил на Преображенской площади, работал в «Яузе». Дом, работа… Зрелый мужчина, получается, 30 лет, самый возраст для того, чтобы получать от жизни удовольствие, а у меня были постоянные угрызения совести, подавленная психика, такой классический Джокер. Не знаю, наверное, я мог бы закончить, как и он, каким-то насилием над собой или другими. Ведь все, что происходит в «Джокере», происходило со мной практически каждый день. Да, мужик ты не глупый, способный, но у тебя нет дома и денег, ты никому не нужен и у тебя клоунский нос.

Кто такой мужчина-аниматор тридцати лет? Тебе стыдно, отношения заводить не хочется, потому что ни одной женщине не скажешь, чем ты на самом деле зарабатываешь. Хотя у нас были семейные пары даже 40-летних, которые до сих пор, по-моему, пляшут с детьми. Но мне это казалось крайне унизительным, как-то не по-пацански — здоровому мужику с руками и ногами работать клоуном для детей, тем более, если ты ни разу не Полунин и не Енгибаров.

Причем, это был самый важный возраст: психологически, эмоционально, ресурсно. Был год, когда я от стыда вообще не видел людей, ну, помимо тех, с кем работал в «Яузе», и детей. Понял, что отучился ни на что, ушел в никуда и являюсь никем. И это в том возрасте, когда мои сверстники начинают подниматься, заводить отношения, жениться, строить будущее, рожать детей. Я уже давно не домостроевец, особенно сейчас, но тогда у меня было достаточно консервативное сознание. Если ты не достигаешь каких-то показателей, установленной социальной нормы — ты неудачник.

Я сильно переживал, пил и в какой-то момент понял — надо двигаться с мертвой точки. Понял, что если не совершу какой-то рывок, прыжок веры — конец. Все закончится разложением, стану забулдыгой под забором. И вот когда я провалился, по сути, на самое дно, просто по инерции работал аниматором, наверное, копилась критическая масса недовольства собой. К 2008 году понял, что потерял 10 лет, не пытаясь заниматься тем, чем действительно должен был заниматься. И решил рискнуть. Помните? В 18 лет я написал вступительные работы во ВГИК. Они до сих пор где-то лежат — рассказ, экспликация и обсуждение любимого фильма. И вот только спустя 10 лет я подумал, может, надо вернуться именно к режиссуре.

Решил начать с короткометражек. Было три попытки. За год сделал первую, она называлась «Рыбка». Это был полный пафосно-экзистенциальный бред про одинокого художника, который выбирает — дописать стихотворение или заступиться за девушку на улице.

Дальше был короткий метр «Вечер». Он, к сожалению, где-то есть в сети, и какие-то ухари его иногда находят. Это история о том, как молодой человек приходит с работы. Кем он работает, мы не понимаем, но знаем, что он очень-очень плохо себя чувствует, судя по его настроению и бутылке водки в руке. Главную роль сыграл мой товарищ Иван Исьянов. С ним мы потом написали музыку к «Заводу» и «Сторожу». В общем, приходит герой домой, выпивает залпом бутылку, садится и жестко с кем-то разговаривает матом, упрекает. Мы начинаем понимать, что, скорее всего, с женщиной, которая ушла. А потом видим, что он обращается к расческе, на которой остались волосы (по иронии мои собственные, кстати). Затем соседская пара наверху начинает страстно заниматься любовью. Герой берет трубу от пылесоса и уходит наверх, где, судя по истошным звукам, он эту пару убивает. Вот такая вот вторая веселая короткометражка.

Эти две короткометражки я, между прочим, показывал мастеру моего актерского курса Владимиру Александровичу Грамматикову, который был моим крестным отцом не только в актерстве, но и в режиссуре. Он первым сказал мне, что сценарий первой короткометражки — это какое-то странное «г», а третьей — «Начальник» — уже что-то приличное. Не про меня, а про каких-то нормальных, конкретных людей, и это интересно.

В итоге я снял неплохую, как мне кажется, работу для любителя-самоучки. На месяц забросил работу аниматором, смонтировал фильм на домашнем компьютере, посмотрел. Первая сборка показалась ужасной. Мало того, я потратил очень большие деньги, которые копил в течение года — почти 150 тысяч. Помню даже, когда заказывали аппаратуру для съемок, знал, что расплачиваться нечем. После съемок арендованную машину надо было сдавать. Причем чистой. Денег на мойку не было. Я взял ведро, тряпку и несколько часов мыл ее во дворе, а кто-то с балкона орал: «Машину так не моют, ты грязь сливаешь возле подъезда. А ну, твою мать, вези ее на мойку…» Как? У меня даже прав не было! В общем, пришел я домой, понял, что денег нет, а есть только непонятно зачем и для чего снятый материал, выпил и лег спать. Проснулся дня через два и начал потихонечку монтировать. Когда показал эту работу товарищам, она никому не понравилась. Моему другу Рустаму, например, до сих пор не нравится ни один из моих фильмов. Он вообще считает, что социалка — не предмет искусства.

Я мог бы стать, наверное, режиссером неплохих камерных драм о настоящих, простых человеческих парадоксах, чувствах, отношениях. Но я почему-то взвалил на себя «миссию спасения России». От детских комплексов что ли? Оттого что не долюбили? Не знаю… Короче, я создал странный прецедент, который потом Кувшинова и многие другие критики, которые меня не любят (Долин, в частности), называют «плакатной социалкой». Когда ты берешь сюжет, относящийся не к тебе как к художнику, а задающий неудобные вопросы к социальной реальности, в которой мы все живем. Как бороться с властью, которая нас угнетает и нужно ли? Как быть с чиновниками, которые воруют, с ментами, которые сбивают детей и пытаются отмазаться, с домами, которые падают? Как жить с тем, о чем мы не хотим знать? То есть, по русской традиции: кто виноват и что делать.

Говорил, что ненавижу систему, и от нелюбви и злости делал то, что делал. Был, кстати интересный скандал на эту тему на уровне более значимых художников. Аркус как-то спорила с Долиным. Вот есть Борис Хлебников, который все делает по любви, поэтому у него все так душевно, людям нравится, а есть Звягинцев, который подходит более прагматично к реальности, не подключается душой, и у него все фильмы — чертеж в негативных тонах. Думаю, не правы ни те, ни другие.

Серьезно говорить о глобальном в России не принято. У нас во всем сплошная эклектика — то ли смеяться, то ли повеситься. Веселые алкаши, кривые заборы, пузатые гаишники, щекастые чиновники… Гоголь ближе всего подошел к тому, что такое русская реальность в том же «Ревизоре». А проблема современных режиссеров, и моя в том числе, что мы всерьез рассказываем о каких-то социальных и наболевших проблемах. Это просто не соотносимо с природой нашей страны. Можно и серьезно, но вопрос — насколько это путь честный? Мне кажется, мои первые три работы были достаточно честными с точки зрения «топлива». Но этим «топливом» была ненависть.

Мой самый масштабный, взрывной приз — за короткометражку «Начальник» на «Кинотавре». Это чудо, когда самоучке дают такой приз, в то время как режиссер, сейчас уже покойный Игорь Хомский, соревнующийся с тобой в одном конкурсе, отучившийся у Абдрашитова, получает 2-ю премию за свою очень нашумевшую и везде премированную «Очную ставку». И это чудо, конечно, сотворил председатель жюри Алексей Герман-младший, но, что приятно, диссонанса во мнениях членов жюри не было.

Мне кажется, он должен был стать новым Балабановым, но у него так странно сложилась судьба… Не получилась дебютная работа с Сельяновым, потом он начал снимать подростковое кино для ТНТ. Это был очень серьезный человек и режиссер, и первая его работа была серьезной, но потом он почему-то стал фриком с зелеными волосами, потом… авария и смерть. Печально.

В общем, на том перовом «Кинотавре» была самая главная и самая большая награда в моей жизни. Многие скажут, не кокетничай, но у меня, правда, никогда не было главных или ключевых наград за фильм и режиссуру. «Жить» — моя следующая дебютная полнометражная картина не получила ни одного приза. Мало того, когда я с этой работой приехал на «Кинотавр», все сказали почти хором: «Мальчика переоценили!» Я их понимаю. Это был чистый вестерн — устаревший формат, совершенно не уместный для проката и фестиваля. У «Жить» был один премьерный показ в кинотеатре «Пять звезд» на Новокузнецкой с тремя зрителями — все. В то время, вообще, многие фильмы снимались за счет Минкульта, но в прокат не выходили.

У «Дурака» был приз из Локарно, но Локарно не считается большим фестивалем, он, скажем, последний из категории «А». Очень кулуарный, эстетский, вообще, очень странно, что картина туда попала. Думаю, просто там был новый молодой директор, который сейчас стал председателем на Берлинском фестивале, и он взял «Дурака» для разнообразия. Да что там греха таить, любят западные фестивали проблемные фильмы о России и именно в таком, как говорят операторы — «низком ключе», то есть негативном. При этом мне кажется, что на любые фестивали из любой страны, в принципе, отбирают проблемные фильмы. Из России соответственно, чаще берут картины, которые бьют по режиму и системе. Почему «Паразиты» стали событием? Не только потому, что это хорошее кино, но и потому, что это социалка, которая поднимает проблемы бедных и богатых в, казалось бы, благополучной Южной Корее.

Был, кстати, еще один приз «Кинотавра» и «Ника» за сценарий «Дурака», а также странная «Ника» за роль второго плана в «Майоре» мне лично. Вообще, наверное, я интересен и значим именно аудитории внутри страны, а не синефилам и критикам.

Это самая ценная для меня работа, снятая «вопреки всему». Ее очень долго не хотели запускать многие продюсеры. Сценарий, действительно, ходил по индустрии, и в какой-то момент считалось, что я даже неплохой сценарист, притом, что как режиссер я себя после дебютной картины не зарекомендовал. И вот я написал сценарий «Майора», и про него начали говорить. В то время еще не было такого закручивания гаек, как после «Левиафана». Это надо четко понимать. «Левиафан» — рубеж, когда Мединский объявил, что «про Рашку-говняшку снимать больше не дадим». Но запускать «Майора» даже тогда, до скреп и ура-патриотизма все равно боялись, ведь продюсерам дальше работать с Фондом, с Минкультом. То есть пока эти структуры не поддержат, никто не хотел браться. Правда, была такая хитрая «система», при которой так называемые избранные мэйджоры — студии, зарекомендовавшие себя лучше других на рынке, могли тратить деньги «Фонда кино» на свое усмотрение, а отчитываться потом. Одним из таких мэйджоров стал Алексей Учитель, который и помог с запуском «Майора».

Но поначалу не все было так гладко. Бюджета на фильм как такого не было. Учитель тоже боялся рисковать своими деньгами. У меня был от него гонорар за сценарий, я прибавил гонорар за только что снятый сериал — получилась какая-то сумма, и я решил нагло снимать фильм на фотоаппарат без серьезной киноаппаратуры с небольшой группой энтузиастов. Прежде всего с начинающими тогда продюсером Алексеем Алексеевым и оператором Кириллом Клепаловым. И снимать у себя дома — в Новомичуринске. Деньги были только на бензин и еду. Взяли милицейские костюмы на «Мосфильме», какой-то реквизит, пришивали шевроны, погоны, сами готовили, сами возили друг друга и жили в съемных квартирах. В итоге сняли 40 минут зимней натуры, смонтировали, и я показал Учителю. Ему понравилось. Как мэйджор он дал нам еще какие-то деньги, мы досняли интерьеры, смонтировали картину, показали ему целиком.

Это была не фестивальная работа, а криминальный триллер, причем с плохим финалом, не сильно-то прокатная история. И вдруг чудо — картину берут на неделю критики Каннского фестиваля. И это — черт возьми! — событие для фильма, сделанного почти на коленке.

Когда картину привезли на «Кинотавр» после Канн, где нам, кстати, не дали никаких призов, однозначного плохого приема не было, но призов она не получила и тут. Победил «Географ глобус пропил» с Хабенским. Председатель жюри Митта ругал меня за негативный финал, кто-то советовал его переснять. Словом, удачно съездили. А вот на международном фестивале в Шанхае, где председателем жюри был режиссер Том Хупер («Король говорит»), «Майор» получил призы «За лучший фильм», «За лучшую режиссуру» и «За лучшую музыку». Не сильно значимый для нашего пространства азиатский форум, но реакция заметно отличная от российской. Потом картину даже купили как основу для производства американского сериала «7 секунд».

«Майор» — картина незаурядная, живая, она действительно дышит. Но она почему-то разделила киносообщество на тех, кому Быков импонирует, и на тех, кто считает его пустышкой. Он как бы что-то умеет, но какой-то он странный, недоделанный, не наш, не киношник. Честно признаюсь: мое ощущение отшельника в индустрии окончательно сложилась именно после противоречивой реакции на «Майора».

Лично для меня съемки — дело крайне тяжелое. Когда я снимал «Сторожа», то почти не спал. Все время напряжение, рефлексия, ночные зимние съемки… 30 дней я могу выдержать просто, стиснув зубы, на таблетках — снотворные, успокоительные и т. д., но сериал — это, минимум, 8 серий, значит, 60 смен и более. Например, 120 смен, как в случае с «Методом». Выдержать это на одной воле почти невозможно. Или ты полностью отстраняешься от процесса, и тогда получается полное говно (во-первых, большая выработка; во-вторых, все это становится рутиной), либо ты полностью погружаешься в процесс, как на полном метре, и сходишь с ума, истощаешься. Но второе бессмысленно: на выходе — максимум! — получается интересный контент, медийное событие, которое не имеет важного значения ни для твоего творческого, ни человеческого роста.

При этом даже дешевое авторское кино всегда честнее и глубже, чем самый дорогой сериал, ведь и режиссер, и актеры, и вся группа в сериале «затрачиваются» гораздо меньше. Они понимают — это что-то рутинное, проходное, что будет сниматься еще вагонами, и о чем вряд ли кто-то вспомнит через много лет. Зритель либо увидит, либо пропустит, забудет… Бывают разные примеры. «Звоните ДиКаприо!», мне кажется, крайне удачный сериал, но, как и любой сериал, он затянут из-за самого формата. Ведь сериал изначально придуман длинным не для того, чтобы рассказать емкую и лаконичную историю, а чтобы увлекать людей на долгий просмотр и продавать рекламу.

В «Методе» не было никакого продакт-плейсмента, кроме, наверное, старого синего «Мерседеса», но это просто шутка. Мое глубокое убеждение, что это не для российского менталитета. У нас очень бедный и консервативный народ, чтобы он относился спокойно к рекламе внутри фильма. Она сразу выпирает. Почему на Западе это принято? Там все построено на бизнесе — все товар, который просто надо продать. Но брать западную реальность и привносить ее в нашу жизнь… Бодро получилось, наверное, в первом «Духлессе» Прыгунова, но вообще попытка перенести ту американскую эстетическую реальность сюда обычно крайне неуклюжа и нелепа. Я понимаю средний класс или, скажем, прогрессивную общественность в пределах Садового кольца, которые пытаются превратить нашу страну во что-то более яркое и интересное, но, думаю, это надо делать с учетом корневой ментальности. Я не говорю про балалайку и кокошники, но когда мы просто берем и отращиваем бороды и говорим: «Хэй, бро»…

Как мне сказал однажды Александр Евгеньевич Цекало, мы должны снимать эффективное кино про эффектных людей. Но где вы возьмете эффектность-то, кроме как внутри Садового? В Воронеже? В Саранске? В Челябинске? В Уссурийске? Ну, хорошо, в Питере, наверное, есть своя атмосфера… И все? В Америке от Нью-Йорка до Бостона, от Вегаса до Солт-Лейк-Сити у каждого штата и города свое лицо. А у нас одна шестая часть земли, а с экранов не слезает эстетика московского центра и то — придуманного. Стыдимся самих себя.

Я считаю, что бояться эклектики не надо. Кустурица ее не боялся и сделал великолепное кино «Черная кошка, белый кот», например, про цыганщину, про неуклюжих и обаятельных людей. Крыжовников круто и честно сделал «Горько». Не надо стесняться самих себя ни в драме, ни в комедии, а мы в кино постоянно этим и занимаемся. И если будем так продолжать, то никогда не сдвинемся с мертвой точки. Посмотрите документальный фильм «Экспорт Рэймонда» — очень советую. Про то, как наша индустрия пафосно и гламурно адаптировала популярный ситком про обычную американскую семью. У нас все ходили причесанные, накрашенные и одетые как на парад даже по дому, а американский шоураннер рвал на себе волосы. Но ему объясняли, что российский зритель по-другому не поймет. Ему нужно, чтобы все было красиво.

Точно помню, что на первых двух картинах делал серьезнейшие пробы на каждую роль. Но потом, понимаете, когда выбираешь артиста на роль от 30 и выше, начинаются понты: «не хочу пробоваться», «что меня пробовать, я столько уже снимался», «ты меня знаешь»… Поэтому иногда бывают просто разговоры. Звезд вообще никогда не пробуют, особенно в коммерческом кино — там пробуют режиссера. Ты приезжаешь на собеседование к большому артисту, а он принимает решение, хочет с тобой работать или нет. Зритель же идет на него, а не на тебя. У меня такое было пару раз в жизни. Но на авторских картинах это абсолютно точно исключено. Там я иногда провожу разговоры с теми артистами, которые не хотят пробоваться, но я понимаю, что они мне нужны, потому что сделают роль лучше, чем кто-либо другой, и я еду уговаривать. Что касается актрис, у меня не так много привлекательных женских ролей для того, чтобы продать себя зрителю подороже. Пожалуй, только «Метод» заставил меня соприкоснуться с большим количеством молодых актрис.

Принципиально не люблю молодящихся людей. Думаю, они обманывают себя или всерьез не понимают, сколько им осталось. А главное, не уважают природу вещей. Я дорожу тем временем, которое мне отпущено, и теперь занимаюсь спортом, слежу за весом, едой, пытаюсь нормально спать, хотя у меня с этим очень большие проблемы из-за рефлексии и профессии. Но я стараюсь не молодиться, а делать все для того, чтобы не стареть. Шукшин однажды сказал: «Вот так собираешься жить, глядь, а она уже закончилась». Жизни человеку отпущено очень немного. Тем более, если он не собирается жить в барокамере, заботиться о своем здоровье, а хочет что-то сделать, преодолеть, с чем-то бороться. Это знали и Пушкин, и Чехов, ушедшие очень рано. Я бы к ним прислушался, на всякий… Когда съездил к отцу, которого не видел почти 20 лет, то понял, как быстро летит время, и насколько жизнь — короткая штука. Не понимают это только дураки.

Я практически не читаю того, что присылают с пометкой «посмотрите, может, вам будет интересно». У меня огромное количество своих планов, и я их реализовать не успею. Я отдаю себе отчет, что в творчестве мне осталось, максимум, лет 25, то есть 10 картин, в лучшем случае. А после последней стоящей работы я шатался по земле без серьезной цели почти шесть лет. Не смейтесь. Я видел, что делают люди в возрасте 70 плюс — это почти всегда рыхло и невнятно. Все дело в естественных биологических процессах в организме. Лермонтов в 27 лет уже все написал, Врубель, Кобейн… Лучшие работы любого художника — самые ранние. С кино то же самое. Посмотрите «Дорогу» Феллини и его поздние работы, раннего и позднего Германа, Тарковского. Искусство — дело молодых. Должна быть энергия, тебе должно хотеться, должны течь слюни, должен быть тестостерон. Интеллектуальное искусство от жизненного опыта и мудрости или возрастной депрессии — тоска и скука. В возрасте можно преподавать — творить вряд ли. И понимая, что времени у меня осталось немного, решения о том, что буду делать дальше, я принимаю очень и очень взвешенно.

Думаю, человек должен уметь фокусироваться и сосредотачиваться на чем-то главном. Для меня огромная трагедия, что с 20 до почти 40 лет я просуществовал максимально неэффективно. Да-да — именно так… И не надо вспоминать регалии и успехи. Ничего по-настоящему крупного и важного, равного своему потенциалу, я еще не сделал, а должен был.

Я до сих пор пытаюсь себя убедить в том, что это многосерийный художественный фильм, хотя в своей форматной основе — это, конечно, сериал. История, которую я бы мог спокойно уложить в полнометражную картину, но платформа «Кинопоиск HD» предложила именно такой формат сотрудничества, ей так выгодно, и я решил, что идею обнуления, которая мне кажется достаточно глобальной (все-таки две эпохи в сюжете), можно растянуть на 8 серий. Тем более что бюджет для проблемной и очень критической работы за углом не валяется. Речь идет об обнулении со знаком минус, когда я пытаюсь объяснить зрителю, что мы не развивались 20 лет и снова зашли на круг.

Может, самое позитивное, что будет в этой истории — это то, что мы должны осознать, что за 20 лет не пришли к каким-то серьезным социальным изменениям. А значит, нам нужно менять стратегию поведения, мышления, устройства общества. Но это и личная история, ведь я жалею, что неэффективно потратил два десятилетия своей жизни — блуждал по замкнутому кругу, не понимая себя. И мне кажется, главная причина тому — страх. Помните, как у Булгакова «Самый страшный порок — это трусость».

Но попытка развиваться и идти вперед вопреки этому страху, стремление быть счастливым — гораздо умнее, чем оставаться в безопасности. Хотя, конечно, природа диктует, что инстинкт самосохранения — ключевой, но, может, человек задуман, чтобы преодолеть этот инстинкт хотя бы в каких-то разумных пределах?

У меня самоизоляция началась очень давно. Я почти шесть лет не занимался ничем осознанным! Да, делал какие-то фильмы, выпускал, а последний год просидел дома на Бронной в размышлениях, результатом которых стал побег. Выходил на улицу, шел в ресторан, приходил домой, что-то смотрел, писал, читал… Не было никаких новых мыслей, я не понимал, почему никуда не двигаюсь, почему ничего не происходит. А закончилась самоизоляция тогда, когда она началась для всех остальных. Я вдруг понял, что время остановилось, не нужно никому завидовать, что все оказались в той же ситуации, что и я, и это меня успокоило. Я впервые задумался — есть ли что-то более важное, чем мое желание стать известным, успешным, нравиться людям, оставить след?

Есть легенда, что Александр Македонский, захватив Вавилон, так развратил себя и армию, что уже не мог двигаться дальше. И тогда он приказал собрать все трофеи и сжечь. Вот сейчас и я, наконец, готов сжечь все, что было до этого, чтобы двигаться дальше. Когда-то я верил, что нужно спасать мир, а спасать нужно было себя от собственного пафоса и глупости, ведь они приводят к одному — безумию или презрению себя. А если вы себя не любите, не уважаете, вам стыдно смотреть в зеркало, то ничего хорошего для остальных вы не сделаете. Будете злиться, думать: «Эх, люди, я для вас столько сделал, а вы для меня?» Но что ты на самом деле сделал? И для кого, для чего? Для собственного болезненного тщеславия? Надеюсь, теперь, в конце концов, я займусь чем-то хорошим и полезным для этого простого, испуганного, потерявшего почти половину жизни мальчишки, который просто шел не в ту сторону.

Генеральный продюсер проекта: Аниса Ашику