Александр Снегирев — один из самых интересных российских писателей поколения 30-летних, автор нескольких романов, лауреат «Русского Букера» и финалист «Нацбеста». Интервью с писателем — особый жанр, его голос здесь звучит иначе, чем в книгах. Тем, кто знаком с его прозой, этот разговор приоткроет дверь творческой кухни (или кладовки, если хотите) и позволит рассмотреть в ней, возможно, не замеченные ранее детали, а для тех, кто не читал его книг, — станет прологом, на котором вы, без сомнения, не захотите остановиться.
О бумажных книгах, живых писателях, завтраках из мусорных баков и соре, из которого вырастает литература, — в разговоре Александра Снегирева с обозревателем Posta-Magazine Сергеем Кумышом.
Говоря о прозе Александра Снегирева, порой так и тянет прибегнуть к словарю продавца автомобилей: у его текстов практически моментальный разгон и очень хорошее сцепление с дорогой. Только вместо автобана здесь книжная страница, а в роли пассажира выступает читатель, уже с первых секунд ощущающий неоспоримые преимущества выбранной марки. Возможно, все дело в том, что Снегирев сам чем-то похож на опытного водителя: думает быстро, почти в любой ситуации действует невозмутимо и всегда знает наперед, когда и где стоит свернуть, чтобы объехать пробку. Навигатор не нужен, местность изучена и присвоена, а в крайнем случае можно положиться на внутреннее чутье. Вот и этот разговор всю дорогу (ха-ха, дорогу) напоминал не столько интервью, сколько дружескую поездку на спорткаре.
Сергей Кумыш: Один из ваших последних по времени крупных литературных проектов — участие в «БеспринцЫпных чтениях»: это группа писателей, куда входите вы, Александр Цыпкин и Александр Маленков, верно?
Александр Снегирев: Да, Цыпкин, Маленков и я. Мы себя полушутя называем бойз-бендом. Вообще, фамилии можно в любой последовательности расставлять, но объективно Цыпкин — отец-основатель, идея нас вместе собрать принадлежала ему. Все началось два года назад: в конце апреля 2016-го мы втроем впервые выступили в московском баре «Чердак». Саша Цыпкин на тот момент в литературном мире был, в общем, неофитом, он как раз выпустил свою первую книгу рассказов и решил попробовать, так сказать, старые добрые чтения, к которым в литературной среде относились скептически — формат считался давно сошедшим в могилу вместе с оттепельными авторами. Но мы решили попробовать. И, вы знаете, успех, что удивительно, случился сразу. Возможно, дело было в артистах, которые пришли нас поддержать и тоже что-то из нашей прозы прочесть; огромную роль сыграл цыпкинский талант пиарщика — он очень здорово все это продвигал и продвигает. А может, мы просто неплохие писатели, но народу тогда набралось столько, что мы после первых же чтений решили попробовать перенести все это на театральную площадку.
—
И дальше был «Гоголь-центр»?
—
Да. В этом заслуга нашего продюсера Анастасии Приц, обладающей невероятным чутьем и, главное, хваткой. Она договорилась с «Гоголь-центром», и вскоре мы анонсировали выступление, нас снова поддержали артисты — меня, например, читала Люба Толкалина, — и билетов не стало так быстро, что мы назначили второе выступление на следующий день. Я к этому отнесся с некоторым недоверием, боялся пережечь внимание публики. Но и на второй день был аншлаг. На подобное мы вообще не рассчитывали — изначально предполагалось, что это будут такие теплые клубные вечера в тесных компаниях. Оказалось же, что у людей назрел невероятный интерес к живому восприятию литературы.
—
С чем вообще это связано, как вам кажется?
—
У меня на этот счет целая теория. Мы все устали от виртуального способа существования. Человек все-таки тактильное существо: нам постоянно необходимы подлинные прикосновения, запахи, я уже не говорю про звуки. А так как последние годы внушительная часть нашей жизни переместилась в онлайн — в соцсетях делают покупки, крутят романы, беседой теперь называется обмен текстовыми сообщениями в чате, и так далее. Каким бы все это удобным и комфортным ни было, все мы, на самом деле, нуждаемся в старом добром очном общении. Вот человек и покупает билет на чтения, который стоит в несколько раз дороже книги — не говоря уже о том, что все это можно в интернете найти бесплатно, — чтобы увидеть и услышать живого писателя из плоти и крови, удостовериться, что у этого писателя есть голос, есть свои интонации, какие-то ошибки или даже дефекты речевые. Все это, как мне кажется, тоже является одной из определяющих причин большого успеха чтений.
—
Кстати, да, формат в целом за последние пару лет и правда как-то ожил, что ли.
— Вот именно. Мы невольно стали ледоколом, проторившим путь для других. Потому что есть поэты и прозаики, которые непосредственно вслед за нами стали публично что-то читать — как минимум в Москве это теперь точно существует. Да, организация у них менее масштабная, но тем не менее прецеденты есть, и я надеюсь, их будет больше. Появился спрос, и это важно. Помните, все плакали: «Ах, бумажная книга, она умирает, что же будет»? А оказалось, что, не в последнюю очередь благодаря чтениям, литература скакнула вообще в какие-то доисторические, изначальные свои времена, когда она существовала в устном варианте. Наши чтения — явление не только культурное, но и социологическое.
—
Но, к слову, о бумажных книгах. Последние несколько лет — в первую очередь это касается США, что вполне объяснимо, так как лидерство на мировом книжном рынке принадлежит им, — показали, что с бумажной книгой не то чтобы стало все в порядке, но процесс умирания в любом случае ощутимо замедлился, а то и вовсе приостановился. В 2015–2016 годах, по-моему, на том же «Амазоне» вообще произошла смена полюсов: они стали продавать бумажных книг больше, чем электронных. Да и в России непраздный интерес к чтению за последние года четыре ощутимо вырос.
— Да, я тоже об этой статистике слышал, и понятно, раз это случилось в США, неизменно начинает происходить и у нас. Мне кажется, все это часть того же общего движения — отказа от виртуальности, подсознательной потребности в предметном мире. Многие читатели снова хотят листать бумажные страницы. Кроме того, новое поколение, которое, как предполагалось, будет тотально цифровым, в электронных книгах и вообще девайсах нуждается не так остро, как мы. То есть, если возвращаться к «БеспринцЫпным чтениям», к их, скажем так, широкой востребованности, — все это часть мирового процесса. Мы просто интуитивно оказались на нужной волне.
—
Раз уж мы упомянули Штаты, давайте немного поговорим о вашей книге «Как мы бомбили Америку», где рассказывается о приключениях — или злоключениях, зависит от точки зрения — двух парней, приехавших на заработки в США. Я правильно понимаю, что это исключительно автобиографическая история, то есть главный герой — непосредственно вы.
— Скажем так, она глубоко автобиографическая, но не на сто процентов. Атмосфера дневниковости там, естественно, тотальна, но, знаете, интересный момент заключается в том, что мне самому уже трудно определить, где там правда, а где — нет. В какой-то момент я перестал отличать себя вымышленного — от себя настоящего. И это как раз одно из чудес, которые дарит работа с текстом: отталкиваясь от реальности, от дневниковых записей, ты начинаешь фантазировать, а дальше история уже сама тебя ведет. Но вообще, надо сказать, все, что я пишу, — это без исключений работа с собственной биографией. Я отталкиваюсь только от событий и переживаний, не просто мне хорошо знакомых, но, так или иначе, мною пережитых.
—
Значит, ночевки на улицах, завтраки из мусорных баков, условия работы, приближенные к рабским, — все это действительно имело место?
— Да. С удовольствием это вспоминаю. (Смеется.) Вообще, вся эта авантюрная история, персонажами которой мы оказались, лишний раз подтверждает, что надо прислушиваться к действительности и не ограждать себя слишком старательно от каких-то неурядиц — и приключений хватит по горло. Мы с моим другом просто поехали по программе Work & Travel в надежде заработать карманных денег и как-то интересно провести лето. И когда на нас посыпались все эти описанные в книге неприятности, с одной стороны, это было, конечно, забавно, а с другой — временами довольно-таки фатально. Потому что спать на улице, даже в жарком климате, — очень некомфортно: ночью все равно холодно, тело затекает, полиция, шпана; когда нечего есть, это плохо и ни капли не романтично. Но уже спустя неделю вспоминаешь все это с огромной благодарностью, воспринимаешь как дарованную тебе возможность испытать необычные ощущения. То есть надо понимать: если нам важны какие-то, я прошу прощения, духовные открытия, необходимо лишать себя комфорта, хотя бы время от времени. Потому что все мы тяготеем к мягкому креслу и клетчатому пледу. Я так и вовсе домосед, будь моя воля, вообще бы из дома не выходил.
—
А где вам лучше всего работается? Я к чему спрашиваю — мне кажется, всех писателей в целом можно разделить на две большие группы: те, кому для работы необходим свой кабинет, Стивен Кинг например, и те, кому нужен, условно говоря, стул, а место его нахождения при этом особого значения не имеет. Вы называете себя домоседом, но при этом довольно часто находитесь в разъездах, и вообще опыт перемещений по миру у вас, скажем так, грандиозный.
— С одной стороны, я понимаю, что вы имеете в виду, а с другой, у меня самого все несколько иначе. Работа делится на три этапа: возникновение идеи, непосредственно написание текста и редактура. Идеи, понятное дело, возникают где угодно, их постоянно приходится записывать. Это вообще такое писательское ярмо: в какой бы ситуации ты ни находился, надо вытаскивать телефон или блокнот и делать заметку. А вот пишется мне лучше всего, когда я нахожусь как раз вне дома — и не просто в кафе, а именно в отъезде, в идеале за границей, еще лучше — там, где ты не понимаешь местного языка. То есть в цивилизованном мире, среди людей, но при этом в среде, где тебя не отвлекают привычные детали, не возникает каких-то хозяйственных забот. Редактировать же я могу где угодно — дома, в гостинице, рядом со спящей женой, в коридоре, притулившись на табуретке, и так далее. Хотя, опять же, лучше всего это делать, находясь немного на отлете.
—
Вы неоднократно говорили, что после выхода первого тиража книги зачастую продолжаете ее редактировать, а порой и переделывать. Не кажется ли вам это несколько нечестным по отношению как к себе, условно говоря, тогдашнему — человеку, который сдал рукопись, будучи ею на данном этапе удовлетворенным, — так и к тем, кто эту книгу уже прочитал. То есть вы, редактирующий роман или сборник после его выхода, — уже не вполне тот человек, который книгу писал. И новый тираж в данном случае — не совсем та книга, которую кто-то уже прочел. Представляете, обсуждают двое ваш роман, но оба прочли разные версии — очень так себе диалог у них выйдет.
— Актуальный для меня вопрос. Я как раз уже где-то два-три месяца вычитываю «Веру», мой последний по времени роман, опубликованный три года назад, и вношу карандашиком правки. Насчет того, насколько это вообще правильно. Знаете, мне может казаться, я могу быть даже убежден, что закончил работу, что десять раз все отредактировал, хватит. А потом выходит книга. Текст, сверстанный и напечатанный на бумаге, обладает магией: как бы старательно ты все перед этим ни вычищал, непременно что-нибудь вылезет, ты тут же видишь, что здесь надо исправить. То есть технические правки — это нормально, и с «Верой» сейчас я именно так работаю. Раньше я действительно грешил тем, что мог несущественно, но все же что-то менять. В «Нефтяную Венеру», например, местами прямо абзацы вписывал. Но сейчас, к счастью, я все же научился осознавать момент, когда книга закончена. Снова возвращаясь к той же «Вере»: я понимаю, что там есть какие-то пустоты, что некоторые линии не развиты, если бы я писал книгу сейчас, то делал бы это совершенно иначе. Но вот в такую редактуру я уже не пускаюсь, потому что, конечно, мы меняемся и, вы совершенно правы, я не хочу вмешиваться в роман, написанный фактически другим человеком. Вообще, это правда забавно: встретились два читателя, начали обсуждать книгу, и один натурально не узнает в словах другого роман, который вроде бы прочел. Как минимум неплохой фельетон мог бы выйти. Про таких, как я. (Смеется.)
—
В рекламе ваших книг довольно часто всплывают слова — вроде бы, опять же, ваши, — которые меня, честно говоря, смущают: «Я пишу только о любви и боли». Каждый раз, когда я это вижу или слышу, у меня происходит какая-то внутренняя нестыковка — человек, пишущий так, как вы, вряд ли скажет нечто подобное.
— (Смеется.) Раскусили. Эти замечательные слова в стиле Стаса Михайлова — не мои, но мною утвержденные. Происхождение фразы довольно комичное. Когда в 2013 году издательство «Альпина нон-фикшн» выпустило мой сборник рассказов «Чувство вины», к нему делали буктрейлер. Там нужна была какая-нибудь цитата, и меня спросили: «О чем вы пишете, Александр?» В голове моментально возникли два слова, и я подумал, ну, а чего стесняться, скажу как есть, и тут же выдал: «Я пишу о смерти и сексе». Всем понравилось, в дальнейшем эти слова неоднократно мною повторялись. Когда дело дошло до выхода «Веры», которой уже занималось «Эксмо», мне сказали, что смерть и секс — это как-то немножко резковато; давайте, говорят, мы «секс» заменим на «любовь», а «смерть» на «боль». Я подумал, что им виднее, и, в общем, согласился. Но пора уже, конечно, от этого слогана уходить. Вообще, надо сказать, система книжных продаж в принципе устроена так, что всегда остается место для неумышленного обмана читателей. Потому что у человека, делающего буктрейлер, свое видение, у того, кто пишет текст на задней стороне обложки, свой взгляд. И я часто соглашаюсь — есть профессионалы в своей области, зачем им мешать? Иногда, правда, получается, что читатель рассчитывал получить книгу «о типичной судьбе современной российской женщины», как написано в аннотации к «Вере», а там… Понятно, что никакая это не типичная судьба, и когда бедные девушки покупают эту книгу, желая почитать что-то о своих, условно говоря, ровесницах, то совершенно справедливо ужасаются всему, что в романе происходит. Но это уже, так сказать, ошибки позиционирования, всякое бывает.
—
Вообще говоря, роман «Вера», к которому мы плавно подошли, на сегодняшний день — книга, с которой вас ассоциируют в первую очередь. Вам самому насколько это кажется соответствующим действительности? Или, зайдем с другой стороны, вы в своей библиографии что могли бы выделить?
— Я бы выделил сборники рассказов. Упомянутое «Чувство вины» или «Как же ее звали?..». Понятно, почему, когда речь заходит обо мне, всплывает именно «Вера»: в 2015 году книга получила «Русский Букер», о ней больше всего говорили журналисты и критики. Но я бы выделил именно рассказы. Притом что они довольно неровные, я не всеми рассказами доволен. Однако лично мне они кажутся наиболее точно отражающими мой художественный мир, что ли. Даже не художественный, а просто — мой мир.
—
Пока я готовился к интервью, просмотрел достаточно большое количество сообществ и форумов, где обсуждают литературу в целом и вас — в частности. Меня несколько смутило, что внушительный процент читателей, говоря о «Вере», использует слова вроде «мрак», «грязь» и чуть ли не «чернуха». Вы сейчас сами упомянули, что книжка во многом тяжелая. Но, на мой взгляд, роман, при всем при том, буквально пронизан жизнелюбием. Хотя, возможно, это со мной что-то не так.
— Да никакая это не чернуха, конечно. Я вообще очень скептически отношусь к этому термину. Просто нам, людям, свойственно отворачиваться от всего, что не веселит и не греет. Мы затыкаем все щели, чтобы, не дай бог, сквознячок не проскочил. И в таком законопаченном состоянии наши души преют, преют и загнивают в итоге — просто от страха посмотреть правде в лицо. Конечно, «Вера» — местами тяжелая вещь, выбивающая из равновесия, но она, как вы абсолютно правильно заметили, пронизана жизнелюбием. Просто жизнь, в том числе и в этом романе, — очень разная. И тут мы подходим к интересной теме: зачем нам вообще нужна литература? Чтобы уснуть после нервного дня? Чтобы скоротать время в транспорте? Узнать что-то новое, полезное и желательно прикладное? Или же для того, чтобы пережить определенные, скажем так, состояния? Чтобы душа проделала некий путь? И вот здесь уже требуется стресс. Потому что тотальные лага и неска, эээ… (смеется) в смысле, нега и ласка, они к духовным превращениям не ведут. Необходимы пощечины, пинки или еще что покруче. Вся наша жизнь, если разобраться, построена на контрасте. Вот сейчас повсюду цветет сирень. Откуда берется аромат? Он возникает благодаря корням, которые уходят в землю, в перегной, к копошащимся червям и чьим-то останкам. А в итоге все напоено удивительным ароматом. Все построено на контрасте, и мне кажется, писатель должен быть банщиком, бросать читателя из жара в холод и обратно. Только у такой литературы есть смысл.
