В Театре Наций состоялась премьера «Иванова» с Евгением Мироновым, Чулпан Хаматовой и Елизаветой Боярской в главных ролях в постановке одного из самых интересных режиссеров поколения тридцатилетних, Тимофея Кулябина.
Фото: Сергей Петров
В 1887 году
именно в этих стенах, в тогдашнем Театре Корша, состоялась премьера первой чеховской пьесы «об обыкновеннейшем человеке, совсем не герое», темы и мотивы которой, трансформируясь и развиваясь, впоследствии прорастут в хрестоматийного Чехова-драматурга, с его русской тоской, противоречивостью и драматизмом обыденности.
Любой режиссер, который берется ставить Чехова, неизбежно сталкивается с опасностью увязнуть в этой хрестоматийности и очевидных решениях — потому что «все уже сказано», потому что рефлексирующий русский интеллигент — величина постоянная, несмотря на смену декораций. Собственно, от этого и отталкивается Тимофей Кулябин, перемещая действие «Иванова» в наши дни.
Перед нами — ничем не примечательная среднестатистическая квартира: тапочки в прихожей, безликая мебель, балкон с веревками для белья. Ее обитатели — не хватающий звезд с неба клерк Иванов (Евгений Миронов), его умирающая от рака жена Аня (Чулпан Хаматова) и дядя Шабельский (Владимир Калисанов), манерами немного напоминающий профессора Преображенского Евгения Евстигнеева.
Иванов мучается своим равнодушием к больной жене, которую когда-то любил, хроническим безденежьем и ощущением собственной никчемности. Вроде бы и неплохой человек, но неспособный преодолеть апатию. Кто виноват, что он больше не может дышать полной грудью и находить радость в жизни? Он сам? Возможно. Среда, не позволяющая ему прыгнуть выше головы? Тоже верно. Как можно охладеть к тонкой, проницательной и любящей жене (Чулпан Хаматова), которая к тому же так нуждается в его поддержке? Оказывается, можно. Не он первый, не он последний. В жизни гораздо больше вопросов, чем ответов, и это как никто знают чеховские герои — мы с вами.
Второе действие разворачивается на такой же усредненной даче, где справляют именины хорошенькой двадцатилетней Шурочки Лебедевой (Елизавета Боярская), которая выделяется среди своего мещанского окружения не только красотой, но и умом и тонкостью чувств. Здесь безвкусно одетые женщины и мужчины поют «Миллион алых роз» и «Александра, Александра» и танцуют под Елену Ваенгу и Натали. Узнаваемое семейное застолье в салатиками, огурчиками и водочкой. Торжество пошлости и обывательщины — в которой, опять же, никто не виноват. Среда. С Чеховым менее всего вяжется образ воинствующего обвинителя, каким он предстает в затертом горьковском высказывании из школьных учебников о том, что «его врагом была пошлость», что «он всю жизнь боролся с ней». С пошлостью невозможно бороться, это заведомо обреченная затея — ее можно только изжить. Как? Выйдя за рамки, очерченные средой. Но нашего героя хватает только на вспышки возмущения.
И снова — старая как мир история. Юная девушка влюбляется в человека много старше ее, душевная смута которого только добавляет ему привлекательности в ее широко распахнутых глазах: уж она обязательно найдет способ его спасти. А он, разочарованный в жизни, очаровывается ее молодостью и свежестью, сначала сопротивляется, а потом хватается за нее как за соломинку. Только в душе понимает, что он ее сломает — как отчуждением уже сломал свою жену. Впрочем, Александра в исполнении Елизаветы Боярской — вовсе не кисейная барышня, а вполне себе современная девушка, которая активно берет судьбу в свои руки: вызывает на объяснение и медленно, но верно настаивает на своем, едва почувствовав, что Иванов колеблется.
Развязка драмы «обыкновеннейшего человека» происходит в антураже провинциального загса, где, как ни странно, пошлость не кажется уже такой отталкивающей. Люди, которые в ней существуют, оказываются более живыми, чем съедаемый тоской и скукой Иванов. Жив последовательный в своей антипатии к Иванову доктор Львов (Дмитрий Сердюк); жив Лебедев (Игорь Гордин), умоляющий дочь отказаться от неравного брака; жива Саша, все столь же настойчивая в своем упрямом желании спасти «утопающего». А Иванов давно умер. Поэтому в последней сцене он не стреляется у всех на виду, а безвольно роняет голову, сидя на стуле спиной к зрителю. Самоубийство — это все-таки волевой акт, Иванов для этого слишком слаб. В финале мы видим его фигуру, как в клетку, заключенную в дверной проем, — замкнутое пространство, из которого он не нашел выхода. Не захотел. Или не смог.
