Новым героем серии бесед Ренаты Пиотровски с людьми искусства и архитектуры, преобразовывающими пространство вокруг, стал Сергей Энверович Чобан — знаменитый архитектор, проектировавший башню «Федерация» и Центр Зотов в Москве, «Дом Бенуа» в Санкт-Петербурге, Пакгаузы в Нижнем Новгороде, кинотеатр «Кубикс», отель NHow и множество других зданий в Берлине. Поговорили о том, почему нельзя сносить старое, как строить новое — и как оставаться влюбленным в свою профессию, продолжая каждый день учиться новому даже у студентов.
Рената Пиотровски: Сергей Энверович, вы архитектор мирового уровня. Насколько в работе своего бюро вы вовлечены в решение не только финансовых, но и творческих вопросов, учитывая, насколько много у вас проектов? Успеваете ли все проконтролировать и защитить свою творческую сущность — или вас сейчас больше поглощают корпоративные задачи?
Сергей Чобан: Безусловно, работа в моем берлинском офисе «Чобан Фосс» связана с комплексом задач. Но я не готов утверждать, что творческие и так называемые организационные задачи так уж сильно друг от друга отличаются, что граница очень четкая. Организовать весь процесс, принимая участие в том числе и в проектировании, и в процессе реализации, — это и есть путь, который должен пройти архитектор, чтобы построить здание, которое он задумал. Если работа художника, тоже требуя каких-то организационных усилий, все же остается в целом довольно зацикленным на собственных возможностях процессом, то в реализацию архитектурных проектов всегда вовлечено огромное количество людей. Это вопрос взаимодействия и «внутренней» команды архитектурного бюро, и «внешней» команды, участвующей в строительстве объекта, это комплексный процесс, и ты просто не можешь не быть вовлечен в него полностью, если хочешь реализовать свою задумку. Так что я не вижу противоречия между творческими и организационными задачами, это просто звенья одной цепи.
А какой этап в работе над проектом вам доставляет наибольшую радость?
Все этапы доставляют то радость, то огорчение, потому что каждый этап — это часто взаимные поиски компромиссов с заказчиками, строителями и так далее. Нет, реализация архитектурного проекта — это не процесс непрерывной радости. (Улыбается.) Но это очень креативный процесс, это такая творческая синусоида со своими наивысшими и низшими точками. Главное, чтобы на выходе получился результат, который удовлетворит всех участников.
Как вы пришли в профессию архитектора? Ваш отец — физик-теоретик, мама — инженер, дедушка — профессор политехнического института…
Я пришел в профессию архитектора из рисования. Я учился в средней художественной школе имени Бориса Васильевича Иогансона при Академии художеств Советского Союза — этот художественный лицей готовил и продолжает готовить абитуриентов для художественных вузов. То есть ориентация на художественные вузы происходит довольно рано. А живя в тогдашнем Ленинграде, трудно было не погрузиться в атмосферу такого «построенного мира» — сложного, интересного, архитектурного. И в какой-то момент я решил, что меня влечет этот мир необычных пространств, композиций, домов, ансамблей. В общем, я как-то угадал, что мне, условно говоря, нравится рисовать дома — и начал двигаться в этом направлении. В итоге поступил на архитектурный факультет Института Репина в Ленинграде.
В Википедии вы значитесь как немецкий архитектор русского происхождения. Насколько разные традиции у немецкой и российской архитектурных школ?
В Германии очень сильная школа рабочей документации: когда я приехал в Германию в начале 90-х, я был поражен точностью и последовательностью в реализации проектных идей, большой степенью приближения и детальностью чертежей по отношению к изначальной идее — пусть даже самой простой. Эта фундаментальная точность рабочей документации — большой плюс немецкой школы, потому что рабочая документация является основой успешной реализации любого проекта в натуре. И то, что она очень последовательно выходит из проектного чертежа, из концепции, означает, что ты всегда думаешь на шаг вперед. В то же время порой немецкую школу обвиняют в некоторой сухости, но современная архитектура в принципе использует другой словарный запас (с точки зрения орнаментов, деталей и так далее), чем полтора-два века назад.
В России самая известная ваша работа — башня «Федерация» комплекса «Москва-Сити». Какое значение этот проект имеет для вас?
Я в России реализовал множество проектов, но началось все именно с «Федерации»: выиграв в конкурсе, я понял, что этот проект станет для меня в некотором смысле ключевым — и что он не будет единственным, который я реализую в России. Это был гигантский проект, который воплотить в жизнь удалось не полностью, однако он все равно для меня — большой успех и удача, это амбициозное здание высотой 375 метров — важная веха для меня.
Насколько сложно строить в мегаполисе, где перемешаны стили, эпохи, где нужно проявлять новаторство и одновременно сохранять историю?
Мегаполис мегаполису рознь. Где-то сильно развито ансамблевое градостроительное мышление, когда ты не можешь превышать высоты соседних зданий, когда ты должен в большей степени ориентироваться на то, что происходит вокруг тебя, а есть мегаполисы, в которых можно позволить себе большую степень свободы, большую раскованность, большую контрастность по отношению к окружению. Например, есть города, которые могут достаточно активно развивать свою небесную линию — та же Москва. А вот Санкт-Петербург или Берлин гораздо в меньшей степени могут себе представить развитие этой небесной линии и держатся за то, что уже есть. Москва в этом смысле очень динамично развивающийся город — и башня «Федерация» как раз соответствовала общим градостроительным задачам.
Хочу вернуться в 2003 год: вместе с Андреем Гозаком и Ириной Коккинаки к выставке, проходившей в Германии, вы издали книгу «Чертежный архив Москвы», посвященную тому, как современная Москва «проступала» и вырастала из купеческого города. А какая бы была Москва сегодня, если бы тогда все задуманные архитектурные идеи были реализованы?
Да, выставка прошла в Берлине, а затем и в Москве в Музее архитектуры… Если бы все планы воплотились в жизнь, появилась бы масса интересных зданий. Например, если брать территорию вокруг Страстного монастыря, вокруг Пушкинской площади: печально, что были снесены знаковые церковные постройки, в том числе Страстной монастырь. С другой стороны, например, на узловых точках Бульварного кольца были запроектированы горизонтальные небоскребы Эля Лисицкого или же здание «Ленинградской правды», на конкурсе для которого были интересные проекты и у Мельникова, и у братьев Весниных, и у Ивана Леонидова, и они были сделаны раньше, чем возникло здание «Известий» Бархина. Все эти здания, будучи вкупе реализованными, могли бы создать еще более сложный и плотный ансамбль на узлах Бульварного кольца, у Никитских ворот или на пересечении Тверской и Бульварного. Лично я за то, чтобы создавать новые архитектурные проекты — но не за счет сноса. Например, идея построить Наркомат тяжелой промышленности на месте ГУМа (и вообще все попытки сделать новые здания на месте ГУМа, который, слава богу, был сохранен) я воспринимаю с отторжением, даже если предлагались яркие идеи «замены». Я за то, чтобы отдельные страницы истории не вырывались, за то, чтобы просто писались новые, чтобы город превращался в правдивую летопись. Идешь по городу — и «читаешь» его историю страница за страницей.
