В «Гоголь-центре» состоялась премьера спектакля Антона Адасинского «Мандельштам. Век-волкодав» с Чулпан Хаматовой в одной из двух главных ролей. Хотя собственно стихов со сцены звучит не так много, авторам удалось почти невозможное — создать емкий, пронзительный образ жизни и поэзии Осипа Мандельштама.
«Но речь в спектакле
идет не о Мандельштаме, — говорит Антон Адасинский, — а о каждом из тех, кто в зале, на сцене и за сценой».
Шаткий деревянный помост, из недр которого с животными звуками появляются то ли вурдалаки, то ли потерявшие человеческое обличье полуголые, в ужасных отрепьях люди. Декорации спектакля «Мандельштам. Век-волкодав» напоминают о сумеречных пейзажах «Сталкера» Тарковского и мрачном безвременье «Трудно быть богом» Германа. Когда эти существа, излив беспричинную ярость, исчезают, из-под поломанных досок робко, как будто по частям, возникает другое, столь же мало похожее на живого человека. Хлипкое пальто, грязные бинты вокруг головы, худые голые ноги и обезумевший взгляд. Но нет — он жив. Его взгляд постепенно проясняется, а движения раскрепощаются и обретают смысл.
Поэт, Глаз Божий, Червяк — так, через запятую в описании спектакля обозначен персонаж Филиппа Авдеева. В этом тщедушном теле побитого и униженного жизнью человека есть тот самый «скудный луч», что «сеет свет в сыром лесу». За все время действия он не произнесет ни слова. Его голос — Душа гулящая, которую на сцене воплощает Чулпан Хаматова. Она же — мать, тень, веревка и жена поэта Надежда Хазина. Она порой действительно кажется бесплотной, настолько тактильным становится ее голос. Вроде бы обыденный, он держит и ведет за собой, пробиваясь сквозь «клочья серой ваты» в душной комнате и оживляя «туманной памяти виденья». В нем есть какая-то внутренняя сила, неподвластная этой удушающей все и вся серости.
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.
Эти слова в исполнении Чулпан Хаматовой удивительным образом становятся гимном жизни. Пусть несчастливой, пусть с веревкой вокруг горла, но все-таки жизни.
А вот речи опрятных людей в белых рубашках, которые кого-то осуждают с высоких трибун, оказываются нечленораздельным набором звуков, адской какофонией, сопровождаемой столь же бессмысленными аплодисментами. И тем горше следом звучат строки:
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Но как бы ни хотел поэт скрыться, исчезнуть, редуцироваться, ему не уйти от собственной природы, не лишиться голоса. «Мы живем, под собою не чуя страны», — бросает он в лицо «кремлевскому горцу», подписывая себе смертный приговор. Одна из ключевых сцен спектакля начинается как шутливый разговор в дружеской компании, но с каждой новой строчкой приобретает все более зловещие интонации.
При всем трагизме биографии Мандельштама спектакль, «полуявь и полусон», лишен патетического надрыва. Небольшой, менее полутора часов, он построен на музыке и хореографии — самым близким поэзии искусствам, столь же сиюминутным, текучим, образным и эмоциональным. «Каждая жилка в нем слушала и слышала какую-то божественную музыку», — писала в своих воспоминаниях о Мандельштаме Анна Ахматова. Она говорила, что «в музыке Осип был дома» — и именно это ощущение живого присутствия поэта не покидает на протяжении всего спектакля. Но это не инсценировка биографии — вехи в жизни поэта представлены здесь всего несколькими штрихами. «Век-волкодав» — это поэзия о поэзии, в которой мандельштамовские образы соединяются с новыми, возникающими в воображении режиссера, читателей, зрителей, и начинают жить собственной жизнью — среди других людей, музыки и стихов нового века. «Приходите на этот спектакль со своей самой важной детской мечтой, к которой вы иногда возвращаетесь во сне, — говорит Адасинский. — Вспомните, что нет финальной калитки и последней тропинки. Всегда есть распутье. Приходите, как на распутье».
Детали от Posta-Magazine
Ул. Казакова, 8
http://gogolcenter.com/
