Эксклюзив. Интервью с ведущим актером «Театра Романа Виктюка» Дмитрием Бозиным

Рудольф Нуреев в «Нездешнем саду», Воланд в «Мастере и Маргарите», Соланж в знаменитых «Служанках», юная Саломея — для Дмитрия Бозина нет запредельных амплуа.

«Мастер и Маргарита»

Актер рассказал Posta Magazine

о новой роли, языке тела и своем Мифологическом театре. Интервью получилось философским и… поэтичным.

— Когда упоминают театр Виктюка, часто говорят о магии, волшебстве, которое происходит на сцене. Вы согласитесь с этим утверждением?

— Магия — всего лишь один из видов движения энергии. Мы используем ее и на сцене и в жизни, как один из инструментов. А вот Волшебство — это, к счастью, менее контролируемая субстанция… Может возникнуть, а может и не соизволить… Я нередко ощущал возникновение Волшебства. В театре Виктюка, пожалуй, чаще, чем в других театрах. Но не чаще, чем в личной жизни.

— Многие спектакли, в которых вы сейчас заняты у Виктюка, идут уже несколько лет. Одной только «Саломее» в этом году — 15. Что нового вы добавили в образы своих героев, нет ли эмоциональной усталости?

— Я уже более десяти лет использую метод потоковой импровизации, и с его помощью маски мои становятся абсолютно неисчерпаемыми. Не я, а сами образы творят свое бытие и открывают новые события, несказанно меня самого поражая. Это изматывает, но до одури сладостно.

— Как, по-вашему, изменилась публика за это время?

— Привыкли. Теряют осторожность. Диких животных предполагают одомашненными. И больше стало знатоков, чем соискателей. Однако увеличилось также число летающих и погруженных. Чаще стали встречаться амфибии. Радостная статистика, или… Или я вижу их только в своем воображении…

— Самые сложные и самые любимые ваши роли?

— Не ссорьте меня с персонажами. Мне с ними еще жить и жить. Или, вы полагаете, они лишены ревности? Как вегетарианцы, порешившие, что растения не достойны сострадания?

— В октябре у вас премьера — спектакль по пьесе Питера Куилтера «Несравненная», в которой рассказывается история жизни знаменитой американской певицы Флоренс Фостер Дженкинс. У вас снова женская роль — чем она вам интересна?

— Среди моих персонажей еще не было юродивых. Многие живут за гранью разума, но юродивость — особый путь. Я давно хотел его исследовать. И, после Рудольфа Нуреева, которого я уже играю, Флоренс — это второе существо, посетившее нашу планету в реальном, человеческом воплощении. Такая игра требует иной техники.

— Женские образы воплощать интереснее?

— Не интереснее. Но слаще.

— Актер, который выходит на сцену «Театра Виктюка», обязан существовать в определенном режиме, в том числе находится в хорошей физической форме. Сложно быть в тонусе?

— Сложно. Но я со школьных лет приучен к тренировкам и не могу остановиться.

— Язык тела, жестов важнее языка разговорного?

— Да нет, не важнее. Просто понятнее: Сила. Скорость. Амплитуда. Энергия движется зримо и тело сидящего в зале реагирует раньше, чем его сознание. Но! Если сюжет, рассказываемый телами, отличается от сюжета звучащего (а у нас это — излюбленный прием), большинство зрителей быстро теряют нити: нет привычки контролировать несколько параллельных плоскостей.

— Не кажется ли вам, что мало кто из наших актеров умеет «работать» со своим телом в кадре или на сцене? Так же как лишь единицы режиссеров способны правильно использовать физические данные актера/актрисы? С чем это связано?

— Я внимательно смотрю, и вижу немало грамотно говорящих тел. Вопрос в том — о чем они говорят? Разговор, как правило, лишен объема и нюансировки. С чем это связано? С недоверием к зрителям. И оно оправдано. Упорно «не понимают»:
«Балет — да.
Модерн-балет ……..ннда.
Кино… ммммм…. нну….. охх….. да…. но, лучше импортное….
Спорт — ДА!!!
Цирк! — !! …. !!! ….. !!!! …. Ну ………….. дают, конечно….
Но!
Театр?!
Ррруссский ?!».
Двадцать лет приходится каждую роль заново доказывать двум третям зала.

— В свое время вы создали Мифологический театр «Черепаха» — в чем его суть и почему такое название?

— Потому что скажи: «черепаха» и внутри слушающего сначала образуется мудрое тепло… А уже потом возникнут видео-образы. Сочетание звуков в этом слове обладает, как мне кажется, более прочной и человечной опорой, чем, например, в слове «крокодил», или «динозавр». И, кроме того — и это немаловажно — внутри этого слова живет еще одно: Череп. А я, вслед за Сальвадором Дали, почитаю скелет наиболее совершенной основой. И череп — истинным шедевром, равным раковинам морским, и птичьим перьям. Сам я когда-то сложил в стихах:

«Череп мой —
Черепаховый
В нем пахучие чахнут масла —
Мысли…».

Теперь о слове «мифологический». Речь идет не столько о мифоЛОГИИ, то есть изучении различных мифов и, как результат, изображении их на сцене — это лишь ОДИН ИЗ используемых пластов. Гораздо более важная задача этого театра в том, чтобы дать людям время и пространство для общения с мифоЛОГИКОЙ. Творцов, владеющих этим видом логики, немало. К счастью. Например, Роден, или Прокофьев. Венедикт Ерофеев или Андрей Платонов. МифоЛогика — это ключ. Но, как в современных автомобилях, его не приходится вращать в замке. Нужно просто взять его с собой и ты всегда войдешь в открытую дверь.

«Рисунок — мой. К разговору о мифологике и черепахах»

— Вас привлекает древний мир, Египет, Восток, мифология — откуда такой интерес?

— Ребенку стало любопытно. Юноша ощутил эти пространства наиболее эротичными. А зрелый человек внутри меня удовлетворенно опирается на изящно сформулированный опыт.

— В одном интервью вы сказали: «Я постоянно играю людей, которые ищут любви и никогда ее не находят». В жизни у вас все иначе? Вы ведь счастливо женаты, растите с супругой Фатимой двух дочерей…

— Да, это правда. Вся наша семья, от дедушек и бабушек до внучек живет в любви и уважении. Мы, конечно, можем не ежесекундно гордиться и восхищаться друг другом (все-таки живут меж нами старушка Правда и вечно молодой Юмор). Но счастье в любви выбрано нами как наиболее животворное состояние духа.

— Может ли актер, так плотно занятый на сцене, находить достаточно времени на «обычную» жизнь, на полноценное общение с близкими?

— Видимся редко. Но очень-очень плотно. В наших секундах — терабайты ума и космобайты нежности.

— Вы пишете стихи, рисуете, поете, играете на фортепиано и гитаре. С чего начались все эти увлечения? Почему музыка играет такую большую роль в вашей жизни?

— Это не увлечения — это инструменты, при помощи которых я записываю и передаю информацию. Проявлять миры и мирочки, рождающиеся внутри тебя, всеми возможными способами, следя за линией и ритмом — нас с сестрой этому учили с детства. Так же мы учим своих детей. А музыка… Первое, чему меня научили — это слышать музыку. А потом музыка научила меня играть, танцевать, рисовать, видеть женщину и любить ее… Музыка открыла меня вдохновению.

— Что еще интересно вам в последнее время?

— Мне интересно Время. Само время. У меня слишком часто «нет времени». А я хочу поселиться в точке, где «…Времени… Нет…». Я оказываюсь в ней. В этой точке. Время от времени. Хочу там дом.

— Вы даете мастер-классы — кто на них приходит, что вы пытаетесь донести до слушателей в первую очередь?

— Внутри у нас живут молчанья. И, как это ни парадоксально, молчанья наши норовят договориться, поскольку давно потеряли надежду домолчаться. Слушателем становится лишь тот, кто замолчал. И лишь свое молчание и должен он услышать. Оно многоголосно и многолинейно. И оно соединит его с миллионами иных молчаний. Я хочу донести слушателя до его молчания. Это начало. А затем я учу держать ритм, управлять пространством с помощью осознанного интонирования, предлагать своему телу путешествия по новым смысловым траекториям. Или просто читать книги и музыку в нескольких плоскостях одновременно.

— Вы также выступаете с сольными программами «Невыносимая любовь к людям» и «Автор категорически не утверждает». Бродский, Цветаева, Зощенко, Платонов — чем продиктован этот выбор?

— Наслаждением. Вдохновением. Мифологикой. Немало зрелых актеров читают великих вслух и для многих. Это одна из древнейших опор культуры. В этих книгах — мудрость, страсть, мечта и смех в совершенных пропорциях. Я затеял эти программы, когда нашел кое-что любопытное, как физик в закрытой лаборатории, который верит, что его парамикронный детерминатор спасет человечество от себя самого. И это не утопия. Есть у Бродского «Песня невинности, она же — опыта». Обе ее части — равнореальны. И первая, особенно со времени написания, тоже воплощается. А ведь тогда звучало явной утопией:

целиком из железа и с полным баром.
Мы взойдем на борт и получим визу,
и увидим Акрополь и Мону Лизу.

Потому что число континентов в мире
с временами года, числом четыре,
перемножив и баки залив горючим,
двадцать мест поехать куда получим».