Даже в такой, казалось бы, консервативной области, как литература, есть свои рок-звезды: всего за пару лет успешный питерский пиарщик Александр Цыпкин переквалифицировался в одного из самых модных российских писателей, популяризировал формат художественных чтений и успел поработать с ведущими артистами и режиссерами: от Константина Хабенского до Анны Меликян.
Фото: Ян Кооманс
Редакция благодарит за помощь в организации съемки
ресторан OVO by Carlo Cracco в Лотте Отеле Москва
Сегодня «БеспринцЫпные чтения» — литературно-театральный проект, в котором, помимо Александра, принимают участие его сооснователи, лауреат «Русского Букера» Александр Снегирев и главный редактор Maxim Александр Маленков, а также более десяти писателей и 30 артистов, — проходят при неизменных аншлагах и даже гастролируют по миру. Книги автора — «Женщины непреклонного возраста» и «Дом до свиданий» — занимают первые строчки рейтинга наиболее продаваемых отечественных писателей (Чехов, трепещи!),
а сам Цыпкин — желанный гость любого делового или светского события, будь то экономический форум или модный показ. Ходит, правда, не часто. Проще его поймать на музыкальном концерте.
Впрочем, к насыщенной светской жизни Александру не привыкать: эксперт по стратегическим коммуникациям и публицист, он реализовал себя как в пиаре, так и журналистике, успев провести интервью с более чем ста влиятельными политиками, бизнесменами и деятелями культуры, среди которых — такие радикально противоположные личности, как, например, Михаил Горбачев и Сергей Шнуров. Несколько лет назад Александр открыл в себе литературный талант: его небольшие рассказы — порой гомерически смешные, иногда пронзительно лирические, оформленные как зарисовки из жизни, — принесли ему сетевую популярность, из которой, как это часто случается в современном мире, вырос модный писатель, собирающий… нет, пока не стадионы, но внушительные театральные залы, которые идут «на него».
Экспериментальный формат коротких диалогов, которые читает со сцены сам автор, оказался востребованным: гастрольный график «БеспринцЫпных чтений» включает в себя большие и малые залы различных городов России и не только, а среди примкнувших к чтениям артистов — Данила Козловский, Максим Виторган, Сергей Гармаш, Анна Михалкова, Ингеборга Дапкунайте, Павел Табаков и другие звезды российского театра и кино. В планах у Александра — покорить мир кинематографа: писатель замахнулся на большой метр. Мы поговорили с ним о сценаристах-виртуозах, терапевтическом эффекте «Фейсбук* (*Meta Platforms Inc. (Facebook, Instagram) — организация, деятельность которой признана экстремистской, запрещена на территории Российской Федерации)», моногамии, к которой можно прийти только эмпирическим путем, а также «Диалогах с котиком», неожиданно ставших социальным феноменом.
Арина Яковлева: Александр, готовясь к нашей встрече, я прочитала такое количество ваших интервью, что теперь даже не знаю, с чего начать. Я как-то даже не представляла масштабов вашей популярности — иные кинозвезды позавидовали бы. Скажите честно, успех пьянит? И насколько это ощущение успеха изменилось после того, как из пиарщика, тоже успешного, вы переквалифицировались в писателя?
Александр Цыпкин: Что касается пиара, то там успех был безусловный: я понимал, что в своей области действительно чего-то достиг, и до сих пор ощущаю себя в этой сфере каким-никаким, но профессионалом, если такое слово вообще ко мне применимо. В творчестве, к счастью, у меня пока сохраняется ощущение, что я самозванец, выскочка, продукт собственного пиара. И слава богу, что оно у меня есть — когда трезвая оценка отвалится, всё, кранты, придется спешно идти к психотерапевту. В России, в стране больших и мощных писателей, которые сегодня действительно существуют, гордиться достижением в виде двух небольших книг в формате коротких историй, наверное, было бы несколько странно. С другой стороны, если бы два года назад мне кто-нибудь сказал, что я буду читать свои рассказы со сцены, при полных аншлагах, да еще с такими знаменитыми актерами, с которыми мне посчастливилось работать и которые, очевидно, не стали бы этого делать, если бы им все это не нравилось, то я, конечно, сильно бы удивился. Во многом это продюсерский успех, реализованный совместно с Настей Приц, моим продюсером, — у нас такой питерский тандем. Сейчас «БеспринцЫпные чтения» — абсолютно самоокупаемый и экономически рентабельный проект, созданный практически без инвестиций. Это важно, потому что мы сами можем выбирать: что читать, где читать, мы никому ничего не должны — для нас это большое достижение. Если что и пьянит (и, опять же, как это ни странно, именно как бизнесмена, но не писателя) — это то, что мы по сути создали новую «подотрасль» в культуре: формат популярных литературных чтений. Это означает, что после нас придут другие — и они уже появляются. Это не может не радовать, и в этом я вижу нашу большую победу. Что касается личного успеха — поздно мне уже, наверное, пьянеть-то. Мне — 42, и никакой успех, кроме «Оскара» или Нобелевской премии, человека не должен так уж особо пьянить.
— А как же «Русский Букер», например?
— Я трезво отношусь к себе и отчетливо понимаю, что мне эту премию никогда не дадут. И не потому, что я слишком «модный» для этого. Нет. Но я же могу смотреть на свою литературу и литературу, которая участвует в таких серьезных состязаниях. У меня совсем другой формат — это скорее сценарии для чтения со сцены. И с этой точки зрения у меня, как мне кажется, хорошие тексты: их интересно слушать в течение 10–12 минут, сидя в зрительном зале. Больших литературных преимуществ я не вижу. Кто-то хвалит мой язык, и в чем-то он, наверное, интересный, но вот такого полотна (показывает руками внушительный фолиант. — Прим. авт.) я же не написал и, наверное, не напишу — у меня, как мне кажется, на это пока не хватит ни пороху, ни таланта.
— Частичная переквалификация из пиарщика в писатели сопровождалась какими-то сверхзадачами: коммерциализировать свои литературные амбиции, сделать их модными и рентабельными, или это случилось естественным путем, само собой?
— Если бы это не было финансово успешно, я бы этим не занимался — вообще. Я не настолько состоятельный человек, чтобы позволить себе тратить 80 процентов времени на что-то, что не приносит мне деньги. У меня есть свои обязательства — как и у каждого взрослого человека. Я не считаю свою творческую деятельность каким-то прорывом в будущее и чем-то, без чего человечество не переживет. Соответственно, единственная оценка у того, что я делаю, — продаются билеты на «Чтения» или нет, покупают книги, или они остаются на полках. Есть у меня сто тысяч проданных книг, значит, сто тысяч человек решили, что это хорошо, и проголосовали за это собственным финансовым решением. Вот этой цифрой я горжусь. Провели мы под сто концертов — и это тоже решение зрителей: они захотели купить билет, прийти, потратив на это вечер своей жизни, и послушать мои истории. Можно оспорить, насколько это талантливо или самобытно, но конкретные цифры не оспорить.
— То есть амбиций замахнуться на большой роман у вас пока нет?
— Мне кажется, что его никто не прочтет. Если говорить об амбициях, мне ближе сценарное мастерство.
— А как вы можете объяснить тот факт, что у нас есть хорошие писатели и почти нет хороших сценаристов — поэтому и фильмы, и сериалы в основном очень среднего качества. Инсайдеры индустрии говорят, это потому, что у нас на сценаристов плохо учат, в отличие от Запада. Нет страха быть успешным писателем и «средним» сценаристом?
— Сценаристов хороших мало, это правда, и мой пример — лучшее тому доказательство. Кинематографисты, которые работают с моими сценариями, страшно страдают. Та же Аня Меликян, у которой, как мне кажется, главный ночной кошмар — это когда от меня приходит очередная сценарная задумка. Она отвечает: «Цыпкин, все прекрасно, только это не сценарий». Но, видимо, как раз в связи с дефицитом сценаристов приходится мучиться иногда со мной. Пока у меня не то чтобы большие достижения в сценарном искусстве — это либо короткометражные ленты, либо новеллы. Сейчас я наметился на большой метр, но посмотрим, получится он или нет.
— Если говорить о западном кинопроизводстве, можете назвать примеры сценарной работы, которая вас восхищает или хотя бы цепляет?
— Меня привлекают примеры, созвучные тому творчеству, в котором я пытаюсь найти себя. Я — человек, который пишет диалоги. Мне кажется, если меня посадить и попросить написать диалог на полтора часа, который будет интересен зрителю, то я его напишу, в отличие от сюжетной истории. Поэтому мне нравится Вуди Аллен — гений диалогов или, как это ни банально, Квентин Тарантино: он может запереть людей в комнату, там будет что-то происходить, и зритель от начала и до конца будет в напряжении. Что касается сериалов, то я абсолютно убежден, что с точки зрения сценарного мастерства ничего круче «Игры престолов» не было сделано и, наверное, в ближайшее время не будет.
— Знаком ли вам страх чистого листа?
— Пока нет, у меня столько идей в голове, что я не успеваю их записывать.
— Истории, которые вы рассказываете, звучат очень правдоподобно. Какое соотношение реальности и выдумки в ваших рассказах?
— Скажу так: выдуманного в них больше, чем настоящего. Как правило, есть какое-то зерно, случившееся в действительности, на которое накручиваются дальнейший сюжет и диалоги.
— Вы — этакая рок-звезда от современной литературы. Это продуманный, спланированный образ или это ваша органика? И, как пиарщик, как вы считаете, важно ли писателю одновременно являться брендом, следить за имиджем?
— Мне, к счастью, ничего не приходится изображать. Какой я в образе — такой и в жизни. Вот вы меня так назвали — ну, наверное, да, мне приятно. Мне всегда нравился этот образ жизни, и он всегда был таким: только в этом туре Depeche Mode я был на шести концертах и до сих пор часть лета провожу на Ибице. Даже когда я работал в крупных корпорациях, всегда одевался как хотел и делал что хотел. Был в чем-то хулиганистого склада — и, видимо, всегда буду. Так что это никакой не имидж и не бренд — и социальные сети отражают меня такого, какой я есть.
— Вы — активный пользователь соцсетей. Это тоже часть стратегии или это просто удобный способ коммуникации с внешним миром?
— Я просто обожаю социальные сети и считаю их величайшим изобретением человеческой цивилизации!
— А количество агрессии в соцсетях вас не отпугивает?
— А я ее просто не вижу. Если у меня в комментариях возникает не то что агрессия, любое несогласие — блокирую сразу. У меня, наверное, потому и подписчиков не так много — я не вступаю в споры и перебранки. Не согласен — до свидания! Почему стал популярен «Телеграм»? Да просто потому, что там вообще не комментируют. А всякие ресурсы, на которых меня бесконечно поливают, я не открываю. Но вообще, конечно, чем больше критики — тем больше денег, это правило работает всегда.
— То есть принцип «черный пиар — тоже пиар» — по-прежнему рабочая схема?
— Я ее не сильно поддерживаю, но в свое время мне нравилось подлить масла в огонь и заказать какую-нибудь разгромную статью на себя, посмотреть, что будет. Слушайте, ну я же говорю: я хороший профессиональный пиарщик, я знаю, что делаю. У меня были клиенты, которых я за их же деньги просто размазывал, а они писали мне потом благодарности. Поэтому если увидите какую-то разоблачающую историю про меня — велика вероятность, что я же сам ее и написал.
— Но если вернуться к агрессии в социальных сетях — как вы считаете, это скорее проблема российской реальности или ситуация, не имеющая национальных рамок и границ?
— Нет, конечно, травля — это общемировая проблема. Мы пытаемся создать гуманное общество милосердия. При этом последние пять тысяч лет человечество только и делает, что вырезает друг друга. И вот, после Второй мировой войны, когда совсем уже случился ***** (критическая, надломная ситуация. — Прим. авт.), люди решили вдруг заняться гуманизмом: отмена смертной казни, попытки снизить уровень насилия и так далее. Но хищнические инстинкты, заложенные в нас природой, никуда не делись. Гладиаторские бои переросли в футбольные, агрессия, которая раньше выливалась в стычки и даже войны, теперь каким-то образом сублимируется в социальных сетях. Человек так устроен, что ему хочется убивать. Если бы это было иначе, мы бы не убивали друг друга на протяжении всей истории. Достаточно чуть-чуть нас поскоблить, и мы моментально готовы начать друг друга резать — мы это видим даже по тем конфликтам, которые происходят вокруг нас. Но ведь в них же участвуют такие же люди, как мы с вами. За несколько дней из человека, чинно попивающего чай в модной кофейне, можно сделать убийцу, который будет вскрывать животы на войне. То, что социальные сети позволяют выпустить этот пар ненависти, — хорошо. Покричали, поскандалили, облили друг друга помоями, но из онлайна в офлайн эта ненависть практически не выходит. Мне кажется, есть в этом подсознательный общественный договор: не покидаем, мол, рамки виртуальной реальности. Хотя, безусловно, хейтерам нужно задуматься, что в их жизни не так, если они тратят столько времени на травлю людей, которые чаще всего даже не догадываются об их существовании.
— Парадоксальное мнение — получается, вы видите в агрессии соцсетей терапевтический эффект?
— Еще важный момент. Откуда берется агрессия? От неравенства. Неравенство никуда не делось, в нашей стране оно колоссальное, и я даже не знаю, каким образом властям удается удерживать относительно невысокий градус социального напряжения при огромной разнице доходов Москвы и просто — других городов. При средней региональной зарплате в 30 000 рублей столько же может стоить один ужин в Москве. В 1917 году такое различие окончилось кровавой баней продолжительностью в шесть лет. А у нас пока все довольно спокойно. Это же, согласитесь, как-то странно. И в чем еще проблема? Все видят это различие. Заходят люди с зарплатой в 30 000 рублей в «Инстаграм* (*Meta Platforms Inc. (Facebook, Instagram) — организация, деятельность которой признана экстремистской, запрещена на территории Российской Федерации)» и лицезрят этот бесконечный поток роскоши, который на них льется. Что они вообще должны думать? У них же должно быть невероятное по силе ощущение несправедливости и — как следствие — агрессия в адрес всех этих людей с их машинами, шмотками и каникулами в ОАЭ. Все эти чувства выливаются в Сеть. А не было бы сетей, они бы вилы в руки взяли. И на самом деле проблема-то в том, что когда-нибудь этот «пузырь ненависти» рванет — мы все думаем, что не рванет, но рванет же. Вот и посмотрим потом. Потому что ярмарка постоянной демонстрации своего благосостояния (причем ладно бы, люди понимали, что человек на это много и долго работал, но мы-то видим примеры, когда богатство сваливается внезапно!) вызывает зависть у всех остальных. С одной точки зрения, соцсети позволяют выпускать пар, с другой — это место, куда загоняют людей, чтобы они сидели дома, а не выходили на улицы, и там они варятся в чужой жизни. Вы же понимаете, что экономике выгодно, чтобы человек не покидал свой дом — он тогда планете дешево обходится. Идеальная система — это когда человек обитает в маленькой каморке напротив компьютера и почти не выходит на улицу.
— Какую-то пугающую реальность вы тут рисуете.
— Я бы не назвал ее пугающей — еще братья, теперь уже сестры Вачовски описали ее в «Матрице». Я во всех интервью об этом говорю и, наверное, уже всем с этим надоел, но мы сейчас находимся в промежуточном этапе между обычной, привычной для нас действительностью и той жизнью, которая обрисована в фильме. Каждый раз, когда вы сидите дома в смартфоне и пять-шесть часов не выходите из него, но при этом живете полной жизнью, вы уже наполовину в капсуле.
— Вы заговорили про перемены в социуме, а как вы вообще относитесь к тому, в каком ключе развивается наше общество? Стираются не только географические границы: исчезает или как минимум видоизменяется понятие пола, толерантность обретает какие-то гротескные масштабы, меняются представления о гуманизме.
— Я не согласен с навязываемым нам западным обществом нивелированием различий между полами. Они есть и будут всегда. Мне кажется, что попытка сделать из женщин и мужчин бесполые существа изначально обречена на провал. С другой стороны, мы не знаем, может, пройдет 300 лет, и человечество перестанет видеть гендерное различие, а наши представления окажутся полной архаикой. Мне лично это кажется неверным, приводящим к потере собственной идентификации. Но если взять какой-то процесс, который сегодня нам кажется устаревшим, но который был нормой некоторое время назад… Ну, например. Женщина не везде могла работать, голосовать, водить автомобиль. И это было совсем недавно — чуть больше 100 лет прошло! Или расовая сегрегация: еще в 1950-е годы темнокожие американцы не могли занимать передние ряды в общественном транспорте и были вынуждены посещать специальные туалеты «для черных». Сегодня для большинства из нас это кажется абсурдом. Поэтому вопрос это непростой, требующий исторической перспективы. С одной стороны, любые крайности, в том числе, например, радикальный феминизм или, скажем, радикальная толерантность, распространенная среди европейского населения по отношению к мигрантам, мне не близки, с другой — это лучше другой крайности: национализма, шовинизма, травли по гендерному или любому иному признаку.
— Вы упомянули радикальный феминизм, сказав, что являетесь его противником. Что вы подразумеваете под этим термином и чем он вам несимпатичен?
— Безусловно, в изначальный смысл слова «феминизм» заложено очень много положительного. К счастью, в конце ХХ века у женщин стало несравнимо больше прав, чем во все предыдущие эпохи. А у них должно быть ровно столько же прав, сколько и у мужчин — и это железобетонно. А вот обязанностей, как мне кажется, у мужчин все же несколько больше. Обязанность защищать, обязанность по возможности обеспечивать, обязанность принимать какие-то решения — в общем, снимать с женщины какую-то необязательную нагрузку, потому что она по умолчанию несет и так слишком многое в связи с рождением детей и их воспитанием. При этом я, например, всегда общался с карьеристками — такие женщины достигают больших успехов, чем многие их коллеги-мужчины. Но радикальный феминизм для меня — это когда женщина пытается объяснить, что она не женщина, а такое же бесполое существо, как и мужчина. Мне кажется, что такой подход приведет к тому, что с мужчины ответственность снимут, а он скажет — да и ладно, мне же лучше. А я все-таки из тех старомодных мужчин, которые считают естественным подать даме руку или пальто, оплатить счет в ресторане и подраться за нее при хулиганах — мне бы не хотелось, чтобы моя девушка, даже будь она чемпионом мира по карате, вступала за меня в неравный бой. Я воспитан в российских традициях, и все это кажется мне абсолютно естественным. Вообще, такая интересная штука: у нас в России какие-то полярные истории — с одной стороны, домашнее насилие и парадигма «бьет — значит любит», с другой: все-таки наши мужчины достаточно галантны, кроме того, мы в принципе готовы брать на себя ответственность, даже после развода — когда приличный русский мужчина расходится с женщиной, он старается ее как-то поддерживать. Мне кажется, что на Западе сейчас происходит то, что описывает Пелевин: некое «выжимание» секса и вообще межгендерных отношений из повестки. В этот же процесс попадает и похожая на охоту на ведьм борьба с харассментом. Смешно говорить, харассмент — это, конечно, безусловное зло. Но когда под флагом борьбы с харассментом практически стерлось понятие презумпции невиновности, это выглядит странно. Вот сейчас кто-то придет и скажет: 20 лет назад вы ко мне приставали. Как это доказать? Черт его знает, может, приставал, а может, и вовсе нет. А общество уже сделало выводы и сломало человеку карьеру и жизнь. Как с Кевином Спейси случилось.
— С другой стороны, у нас ситуация совершенно обратная — я имею в виду историю с депутатом Слуцким, которого защищают не только коллеги по партии или Думе, но и общество, называющее журналисток, заявивших о домогательствах, в лучшем случае провокаторами Запада, в худшем — девушками с невысокими моральными принципами, скажем так.
— В России в изнасиловании всегда виноват тот, кто шел в короткой юбке. Ситуация отвратительная, согласен. Единственное, на что надеюсь, — этот прецедент научит всех, кто сталкивается с домогательствами, не переживать его в себе, а сразу идти и писать заявление в полицию. К сожалению, насилие и домогательства распространены повсеместно. Зачастую домогателями становятся какие-нибудь «друзья» семьи, и, вместо того чтобы поддержать пострадавшую сторону, даже мамы — мамы! — не бегут в полицию, а говорят: тебе, мол, доченька, показалось, быть такого не может. Вот мы сейчас говорим, а у меня в голове очень разрозненные мысли, потому что я для себя до конца решить не могу, что страшнее: как у нас, когда насилие в семье считается практически нормой, или как на Западе, когда ты боишься лишний раз на человека посмотреть и обязан запросить согласие на секс, в некоторых странах даже письменное. Не знаю… Может, у нас цивилизационный кризис, и нас всех пора взорвать.
— Ну, учитывая наращивание российской военной мощи и презентацию новых ракет, возможно, недалек тот день, когда это с нами случится.
— Я бы не стал драматизировать: полагаю, презентация носила больше предвыборный характер, потому что нашим согражданам хочется ощущать себя частью большой мощной страны — в силу того, что ощущать себя частью счастливой страны пока не очень удается. А надо ощущать себя частью страны, хоть в чем-то, но выдающейся. Понятно, что мы не Швеция и не Швейцария, да даже и не Америка. Это — с одной стороны, а с другой — нечастый случай, когда я могу сказать, что именно США стали одними из первых, кто начал эскалировать конфликты по всему миру. Штаты сами ведут себя как рейдеры. Мы тут все-таки, как мне кажется, защищаем свои интересы, потому что, я надеюсь, наша власть смотрит в будущее и думает: ага, огромная территория, очень маленькое население — что будет через 50 лет? Полагаю, к нам начнут приходить — а не поделитесь ли кусочком земли? Не нужно испытывать иллюзий, что другие страны будут соблюдать права человека, когда начнется перераспределение ресурсов. Ирак — хороший пример. Поэтому можно сказать, что сегодняшняя внешняя политика России — это игра на предупреждение, попытка заявить: ребята, не наглейте, а? Но я не эксперт и, возможно, приукрашиваю ситуацию.
— За примерами далеко ходить не надо — последние дни мы наблюдаем агрессивное противостояние России и европейских держав, высылку российских дипломатов.
— Я вообще не понимаю, зачем они это делают. Наоборот, нам, западному или, иначе, христианскому (назовите как хотите, все же понимают, о чем я?) населению необходимо держаться вместе. Не хочу прослыть расистом, тем более я ни в коей мере им не являюсь с таким-то набором кровей, но мне кажется, что общего — культурно, исторически, религиозно — между нами и немцами, например, больше, чем между нами и китайцами. Мы скорее друг друга поймем. Между нами и американцами больше, чем, скажем, между американцами и индусами. В грядущем конфликте цивилизаций — а он непременно будет, потому что нас слишком много на этой планете, — скорее всего, наши христианские ценности станут объектом нападок. Надеюсь, только экономических. Нам бы себя защитить!
— Давайте тогда вернемся от масштабных к более локальным темам, но которые все-таки тоже имеют общественное значение. Благотворительность. Как вы в нее пришли и как родилась концепция «позитивной благотворительности», без драмы на лице?
— Скорее благотворительность пришла в меня, а не я в нее. Задолго до того, как я начал писательскую деятельность, я помогал Фонду профилактики рака, где волонтерили мои друзья. Любой нормальный человек хочет, чтобы общество вокруг него было счастливее и здоровее, потому что, когда вокруг тебя болеют люди, даже если это не затрагивает тебя самого, тебе все равно плохо. Потом появились дети-бабочки — об этом фонде мне рассказала Ксения Раппопорт. Я посмотрел на этих детей, увидел, что мир чудовищно несправедлив, и понял, что должен что-то сделать, начать помогать. Делал несравнимо меньше, чем та же Ксения, безусловно. Когда появилась какая-то известность, стало очевидно, что я могу не только финансово или посредством пиара поддерживать фонды, но и привлекать внимание при помощи мероприятий, переводить гонорары. Если есть возможность — всегда участвую. Позвонила Ингеборга Дапкунайте: «Цыпкин, поехали в хоспис почитаем?» — «Поехали!» Ингеборга, кстати, один из двигателей фонда «Вера», который, по сути, создал в России паллиативную медицину и дал возможность людям умирать без боли. Другой пример — Константин Хабенский и его фонд. 1700 детей, которым помогли. А речь о раке мозга, на минуточку. Когда тебя окружают такие люди, ты не можешь сам хоть что-то не сделать. Ну и еще момент. Я вырос в семье врачей. Может, я какие-то свои гештальты закрываю. Плюс, я чрезвычайно жизнерадостный и эмоционально устойчивый человек, пытаюсь этим делиться с другими. В такой области, как благотворительность, это тоже необходимо. И еще, занимаясь благотворительностью, почти все приходят к вере — потому что невозможно принять, что такие вещи происходят просто так. Ты думаешь, что может быть потом, где-то там, этим людям все вернется сполна. Постепенно и я пришел к выводу, что жизнь здесь — это один из этапов, не первый и не последний. В этот момент в жизни человека случилась беда — но, надеюсь, на другом этапе ему за это воздастся.
— У вас проходят в том числе благотворительные «БеспринцЫпные чтения»: последние были 1 апреля с участием Константина Хабенского. А помните свои самые первые чтения? Какие были ощущения перед выходом на сцену? Стресс, мандраж? Ноги подкашивались?
— Да у меня до сих пор дикий мандраж каждый раз, когда я выхожу на сцену. В этом смысле ничего не поменялось. Первые чтения помню как вчера. Смешно, потому что тогда-то как раз мандража не было: я читал в Питере и Москве для своих друзей, и в тот момент мне казалось, что я невозможно крут, что все — ну просто идеально! После чтений друзья сказали, что это было ужасно и чтобы я больше никогда не читал. Теперь мне кажется, что я читаю так себе, но остальные говорят: о, уже получше.
— Полагаю, что с ростом популярности неизбежно растет и количество поклонниц? Получаете ли вы непристойные предложения в социальных сетях? Сталкивались с каким-то настойчивым и неприятным вниманием?
— Да даже обидно, фоток голых не шлют, стены у подъезда не расписывают. Единственное, что мне присылают в социальных сетях, — это просьбы прочесть рассказы и дать оценку, часто — очень неплохие рассказы. У меня чрезвычайно интеллигентные поклонники, чаще всего подходят после концертов и просят подписать книгу, могут поделиться какой-то историей. Не более!
— То есть никаких порочных юных дев, караулящих у гримерки?
— Нет, ну что вы, с этой точки зрения никакой пользы от моей узнаваемости нет. Более того, я же открыт в том смысле, что не скрываю свою личную жизнь и всегда позиционировал себя как человек в отношениях.
— Кстати, об отношениях — не обидно, когда говорят, что слава в, назовем это, светских кругах пришла к вам одновременно с романом с Оксаной Лаврентьевой?
— Спорить не буду, наверное, кто-то узнал обо мне и посредством этого информационного повода, скажем так. Задевает ли меня это? Нет, вообще! С другой стороны, Оксана сама — представитель, как вы это называете, светской Москвы, но и она, и ее подруги знали меня именно как писателя.
— Немного неловко, но не могу не спросить — нет ощущения, что ваш совместный проект «Диалоги с котиком» несколько девальвирует ваш писательский образ?
—
Статус рок-звезды от литературы, которым вы меня щедро наделили, позволяет мне писать и делать вообще что угодно. Хотя я и без него особо не стеснялся. Поверьте, девальвироваться сильнее, чем обо мне думает часть литературной тусовки, мне уже некуда. А то, что я читаю рассказы с порнозвездой на сцене, меня не девальвирует? Ни один из проектов с моим участием, кстати, не пользовался такой мгновенной популярностью, как «Диалоги с котиком». Больше всего положительных отзывов я получаю именно за эти зарисовки. Как написано в аккаунте, это сатира. Сатира на отношения. Конечно, они не имеют особого отношения к реальности. Мы просто по очереди троллим каждую тему отношений: секс, шопинг, диеты, религия. «Почему ты хочешь принять буддизм?» — «Прочитала в Википедии». Понятно же, что мы не такие. Потом, у нас принципиальная позиция: мы не даем интервью вдвоем, хотя нас постоянно об этом просят, не участвуем в рекламных кампаниях. Мы сделали блог об отношениях — стебный, ироничный блог. Все, что вы хотите знать про нас, вы можете прочитать в «Диалогах…».
— В общем, это хитрый продуманный шаг.
— Ну, в конце концов, мы с Оксаной — два чего-то достигших профессионала, которые очень четко понимали, что и зачем они делают. За нами никто не бегает, никто нас не ищет — мы максимально открыты той гранью, которой хотим, и демонстрируем ее в «Диалогах с котиком». По ряду объективных причин мы не можем избежать внимания со стороны прессы или фолловеров, поэтому мы выстроили бетонную стену, которая отделяет наши личные отношения от внешнего мира и на которой нарисована картинка, которая создает обманчивое ощущение «доступности». Многим, кстати, эта картинка нравится и близка.
— В ваших рассказах много секса, и герои не то чтобы воспевают моногамность, вы же, насколько мне известно, готовитесь к свадьбе. Нет ли в этом противоречия?
—
Хочется задать вопрос: «Считаете ли вы убийцей автора „Парфюмера“?» Тем не менее, отвечу. Я борюсь с ханжеством. Давайте смотреть правде в глаза: моногамных пар — несколько процентов. Моногамных пар, которые с юности до старости вместе, — десятые процента. Не надо себе врать. В моем случае, когда я вхожу в отношения в 42 года, пройдя уже очень многое, я понимаю ценность доверия и концентрации внимания на одном человеке. Но если бы я стал задвигать, что в 20 лет надо жениться и прожить с одним человеком жизнь, — это, наверное, было бы лицемерием. Хотя и такие пары есть. Более того, я не осуждаю семьи, которые живут полигамной жизнью: если двух взрослых людей это устраивает — замечательно, пожалуйста. Я знаю пары, которые живут вчетвером, знаю пары, которые раз в неделю ходят на свингерские вечеринки, но по ним вообще никогда не скажешь, такие ботаники внешне! А в рассказах секс — это обстоятельство, в рамках которого проявляются человеческие качества: мелочность, малодушие, жадность, трусость. Каждый решает сам, с каким количеством людей ему спать. Сегодня я вижу, что, когда у тебя один партнер, ты его любишь, доверяешь, он тебя тоже любит и для него важно, чтобы ты был предельно честен, моногамия открывает дополнительную глубину внутри этих отношений. Это точно каждый должен попробовать, обязательно, но прийти к этому самостоятельно, а не потому, что над ним стоят с общественным топором. Но осуждать кого-то… Именно поэтому в нашем обществе происходит множество ужасных явлений: мы упорно выставляем идеальный «фасад» и скрываем, как живем на самом деле.
— В конце — традиционный вопрос. Posta-Magazine позиционирует себя как журнал о качестве жизни. Что это словосочетание значит для вас лично?
— Банально, хочешь не хочешь, но качество жизни связано с деньгами — это раз. Два — со спокойствием (или неспокойствием — в зависимости от того, что человеку комфортнее), со свободным временем — вот у меня сейчас есть практически все: и деньги, и успех, и самореализация, но качество жизни у меня сейчас низкое, потому что совершенно нет времени. У серьезных людей много свободного времени — и они все успевают. Я — нет. Качество жизни — это уверенность в завтрашнем дне. В России сложно получить качество жизни, потому что это страна, где ты ни в чем не можешь быть уверен. Не потому, что здесь политическая нестабильность, нет. Потому что здесь тотальное разгильдяйство, и из-за нарушения банальных протоколов ты постоянно можешь попасть под какую-то хрень: в полиции, в больнице, в суде — где угодно. Ты не можешь быть уверен, что система работает. А еще есть качество жизни, а есть — интерес. В России, кстати, очень интересно, предельно интересно, я бы даже сказал. В целом, наверное, качество жизни — это состояние, когда ты понимаешь, что то, что для тебя ценно — не важно, машины это, футбол или свободное время, — ты получаешь в наилучшем виде — и именно тогда, когда действительно этого хочешь.
