Культура

Art & More: искусство как религия. Интервью с художником Робертом Лонго

Новый сезон Музей современного искусства «Гараж» открывает четырьмя крупными проектами, главным из которых станет масштабная выставка «Свидетельства», объединяющая работы живого классика современного искусства Роберта Лонго, Франсиско Гойи и Сергея Эйзенштейна.

Главный куратор Музея современного искусства «Гараж»
Кейт Фаул и Роберт Лонго

Роберт Лонго,

с которым Posta-Magazine встретился на монтаже выставки, рассказал о том, что скрыто под красочным слоем картин Рембрандта, силе образа, а также «примитивном» и «высоком» в искусстве.

Глядя на гиперреалистичную графику Роберта Лонго, трудно поверить, что это не фотографии. И тем не менее это так: монументальные образы современного города, природы или катастроф нарисованы углем на бумаге. Они почти тактильны — настолько проработаны и детализированы — и надолго приковывают внимание своим эпическим масштабом.

У Лонго тихий, но уверенный голос. Выслушав вопрос, он на секунду задумывается, а потом заговаривает — доверительно, как со старой знакомой. Сложные абстрактные категории в его рассказе обретают ясность и даже как будто физическую форму. И к концу нашей беседы я понимаю, почему.

Инна Логунова: Посмотрев смонтированную часть выставки, я была впечатлена монументальностью ваших образов. Поражает, насколько они современны и архетипичны одновременно. Ваша цель как художника — запечатлеть суть времени?

Роберт Лонго: Мы, художники — репортеры времени, в котором живем. Мне никто не платит — ни правительство, ни церковь, я могу с полным правом сказать: мои работы — это то, как я вижу мир вокруг себя. Если мы возьмем любой пример из истории искусств, скажем, картины Рембрандта или Караваджо, мы увидим на них слепок жизни — такой, какой она была в ту эпоху. Мне кажется, это именно то, что действительно важно. Потому что в каком-то смысле искусство — это религия, способ отделить наши представления о вещах от их реальной сути, от того, чем они на самом деле являются. В этом его огромная сила. Как художник я ничего вам не продаю, не рассуждаю о Христе или политике — я просто пытаюсь что-то понять о жизни, задаюсь вопросами, которые и зрителя заставляют задуматься, усомниться в неких общепризнанных истинах.

А образ по определению архетипичен, механизм его воздействия связан с самыми глубинными нашими основами. Я рисую углем — древнейшим материалом доисторического человека. Ирония как раз в том, что на этой выставке технологически мои работы самые примитивные. Гойя работал в сложной, до сих пор современной технике офорта, Эйзенштейн снимал кино, а я всего лишь рисую углем.

Роберт Лонго. Без названия (Цензурированная «Герника». По мотивам картины Пабло Пикассо «Герника», 1937 г.), 2014 г.

Роберт Лонго. Без названия (Цензурированная «Герника». По мотивам картины Пабло Пикассо «Герника», 1937 г.), 2014 г.

—  То есть вы используете примитивный материал, чтобы вытащить наружу некое древнее начало?

—  Да, меня всегда интересовало коллективное бессознательное. Одно время я был просто одержим идеей найти и запечатлеть его образы и, чтобы хоть как-то приблизиться к этому, каждый день делал по рисунку. Я американец, моя жена европейка, она сформировалась в другой визуальной культуре, и именно она помогла мне понять, насколько я сам являюсь продуктом системы образов своего общества. Мы потребляем эти образы каждый день, даже не отдавая себе отчета в том, что они входят в нашу плоть и кровь. Для меня сам процесс рисования — это способ осознать, что из всего этого визуального шума действительно твое, а что — навязанное извне. Собственно, рисунок в принципе представляет собой отпечаток бессознательного — почти все чертят что-то, разговаривая по телефону или задумавшись. Поэтому и Гойя, и Эйзенштейн на выставке представлены в том числе и рисунками.

Роберт Лонго. Без названия (Пентекост), 2016 г.

Роберт Лонго. Без названия (Пентекост), 2016 г.

—  Откуда у вас этот особый интерес к творчеству Гойи и Эйзенштейна?

—  В юности я постоянно что-то рисовал, делал скульптуры, но у меня не хватало смелости причислять себя к художникам, да я и не видел себя в этом качестве. Меня кидало из стороны в сторону: хотел быть то биологом, то музыкантом, то спортсменом. В общем-то, определенные задатки у меня были в каждой из этих областей, но на самом деле единственным, в чем я действительно обладал способностями, было искусство. Я подумал, что мог найти себя в истории искусств или реставрации — и отправился учиться в Европу (в Академию изящных искусств во Флоренции. — Прим. авт.), где я много и увлеченно смотрел и изучал старых мастеров. И в определенный момент во мне как будто что-то щелкнуло: довольно, я хочу ответить им чем-то своим.

Картины и офорты Гойи я впервые увидел году в 1972-м, и они поразили меня своей кинематографичностью. Ведь я вырос на телевидении и кино, мое восприятие было преимущественно визуальным — в молодости я даже не читал почти, книги вошли в мою жизнь после тридцати. Более того, это было черно-белое телевидение — и образы Гойи соединились в моем сознании с моим собственным прошлым, моими воспоминаниями. Также меня впечатлила сильная политическая составляющая его работ. Ведь я принадлежу поколению, для которого политика — часть жизни. На моих глазах во время студенческих протестов был застрелен близкий друг. Политика стала камнем преткновения в нашей семье: родители были убежденными консерваторами, а я — либералом.

Что касается Эйзенштейна, я всегда восхищался продуманностью его образов, виртуозной работой камеры. Он очень сильно на меня повлиял. В 1980-е я постоянно обращался к его теории монтажа. Тогда меня особенно интересовал коллаж: как соединение или столкновение двух элементов порождает что-то совершенно новое. Скажем, врезавшиеся друг в друга автомобили — это уже не два материальных объекта, а нечто третье — автокатастрофа.

Роберт Лонго. Без названия (Испытание «Майк» / Голова Гойи), 2003 г.

Роберт Лонго. Без названия (Испытание «Майк» / Голова Гойи), 2003 г.

—  Гойя был политическим художником. А ваше искусство — политическое?

—  Не то чтобы я был глубоко вовлечен в политику, но определенные ситуации в жизни заставляли меня занять политическую позицию. Так, в старших классах школы меня по большому счету интересовали только девушки, спорт и рок-н-ролл. А потом полицейские застрелили моего друга — и я не мог больше оставаться в стороне. Я чувствовал внутреннюю необходимость рассказать об этом, точнее, показать — но не столько через сами события, сколько их последствия, замедляя и укрупняя их.

А сегодня для меня главное — остановить поток образов, количество которых постоянно увеличивается. Они проходят перед нашими глазами с невероятной скоростью и оттого теряют всякий смысл. Я ощущаю, что должен их остановить, наполнить содержанием. Ведь восприятие искусства отличается от будничного, скользящего взгляда на вещи — оно требует концентрации и потому заставляет остановиться.

—  Это была ваша идея — объединить в одной выставке Роберта Лонго, Франсиско Гойю и Сергея Эйзенштейна?

—  Конечно, нет. Гойя и Эйзенштейн — титаны и гении, я даже не претендую на место рядом с ними. Идея принадлежит Кейт (Кейт Фаул, главный куратор Музея современного искусства «Гараж» и куратор выставки. — Прим. авт.), которая хотела поставить мою работу последних лет в некий контекст. Поначалу меня ее затея очень смутила. Но она сказала: «Попробуй посмотреть на них, как на друзей, а не священных монстров, установить с ними в диалог». Когда я все-таки решился, возникла другая сложность: было понятно, что мы не сможем привезти Гойю из Испании. Но потом я увидел графику Эйзенштейна и вспомнил про офорты Гойи, что так впечатлили меня в молодости — и тут я понял, что у нас троих общего: рисунок. И черно-белая гамма. И мы стали работать в этом направлении. Я отобрал рисунки Эйзенштейна, а Кейт офорты Гойи. Она же придумала, как организовать выставочное пространство — сам я, если честно, почувствовал себя немного потерянным, когда его увидел, совершенно не понимал, как с ним работать.

Подготовка выставки. Роберт Лонго в Государственном Эрмитаже

Подготовка выставки. Роберт Лонго в Государственном Эрмитаже

—  Среди представленных на выставке произведений есть две работы, в основу которых легли рентгеновские снимки картин Рембрандта «Голова Христа» и «Вирсавия». Что за особую правду вы искали внутри этих полотен? Что обнаружили?

—  Несколько лет назад в Филадельфии проходила выставка «Рембрандт и лики Христа». Оказавшись среди этих полотен, я вдруг понял: вот так выглядит невидимое — ведь религия, по сути, основана на вере в невидимое. Я попросил своего знакомого художника-реставратора показать мне рентгеновские снимки других картин Рембрандта. И это чувство — что ты видишь невидимое — только укрепилось. Потому что на рентгеновских изображениях запечатлен сам творческий процесс. Что интересно: работая над образом Иисуса, Рембрандт нарисовал целую серию портретов местных евреев, но в итоге лик Христа лишен семитских черт — он все-таки европеец. А на рентгене, где видны более ранние версии изображения, он вообще выглядит арабом.

В «Вирсавии» меня занимал другой момент. Рембрандт изобразил ее смирившейся перед судьбой: она вынуждена разделить постель с возжелавшим ее царем Давидом и тем самым спасти мужа, которого в случае ее отказа тот немедленно отправит на войну на верную смерть. На рентгеновском снимке видно, что изначально у Вирсавии совсем иное выражение лица, она как будто даже ждет ночи с Давидом. Все это потрясающе интересно и будоражит воображение.

Кейт Фаул, Роберт Лонго и директор Российского государственного архива литературы и искусства Татьяна Горяева

Фото: Sergey Karpov

Кейт Фаул, Роберт Лонго и директор Российского государственного архива литературы и искусства Татьяна Горяева

—  А если бы ваши работы просветили рентгеном, что бы мы увидели на этих снимках?

—  В молодости я был довольно злым — я и сейчас зол, но уже меньше. Под своими рисунками я писал ужасные вещи: кого ненавидел, чьей смерти желал. К счастью, как мне сказал знакомый искусствовед, рисунки углем обычно не просвечивают рентгеном.

А если говорить о внешнем слое — люди, которые не присматриваются к моим работам, принимают их за фотографии. Но чем ближе они подходят к ним, тем более теряются: это и не традиционная фигуративная живопись, и не модернистская абстракция, а нечто среднее. Будучи предельно детализированными, мои рисунки всегда остаются зыбкими и немного незавершенными, и именно поэтому они ни при каких обстоятельствах не могли бы быть фотографиями.

—  Что для вас как для художника первично — форма или содержание, идея?

—  Я сформировался под влиянием художников-концептуалистов, они были моими героями. А для них идея первостепенна. Невозможно игнорировать форму, но идея чрезвычайно важна. С тех пор как искусство перестало служить церкви и государству, художник снова и снова должен самому себе отвечать на вопрос — а что вообще за хрень я делаю? В 1970-е годы я мучительно искал форму, в которой мог бы работать. Я мог выбрать любую: художники-концептуалисты и минималисты деконструировали все возможные способы создания искусства. Все что угодно могло быть искусством. Мое поколение занималось апроприацией образов, нашим материалом стали изображения изображений. Я снимал фото и видео, ставил перформансы, делал скульптуры. Со временем я осознал, что рисунок находится где-то между «высоким» искусством — скульптурой и живописью — и чем-то совершенно маргинальным, даже презираемым. И я подумал: а что если взять и увеличить рисунок до масштабов крупного полотна, превратить его в нечто грандиозное, подобно скульптуре? Мои рисунки имеют вес, они физически взаимодействуют с пространством и зрителем. С одной стороны, это совершеннейшие абстракции, с другой — мир, в котором я живу.

Роберт Лонго и Кейт Фаул в Российском государственном архиве литературы и искусства

Фото: Sergey Karpov

Роберт Лонго и Кейт Фаул в Российском государственном архиве
литературы и искусства

Детали от Posta-Magazine
Выставка открыта с 30 сентября по 5 февраля
Музей современного искусства «Гараж», ул. Крымский Вал, 9, стр. 32
О других проектах сезона: http://garagemca.org/

 

 

 

28 сентября 2016
Инна Логунова для раздела Культура