В «Гоголь-центре» состоялась премьера спектакля «Маленькие трагедии» — без его режиссера Кирилла Серебренникова, который сейчас находится под домашним арестом.
Фото: Ира Полярная
Билеты были распроданы задолго до первых показов: постановки Серебренникова неизменно идут с аншлагами и переаншлагами, но сейчас присутствие на первом спектакле сезона «Гоголь-центра» для многих стало еще и актом солидарности с режиссером.
Дешевый буфет в зале ожидания на вокзале. Сонные, апатичные люди, убаюканные фоновым звуком телевизора, на экране которого то и дело сменяют друг друга кадры передач федеральных каналов. Здесь никому нет дела до остальных, и появление нового безмолвного пассажира, напоминающего Носферату из фильма Мурнау, не вызывает ни малейшего интереса. Меж тем инфернальное существо уже через полминуты перевернет этот мир летаргического сна с ног на голову. Он — не кто иной, как тот самый шестикрылый серафим из хрестоматийного «Пророка».
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык…
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул…
Серебренников буквально визуализирует поэтическую метафору: поэт, призванный «глаголом жечь сердца людей», истекает и харкает кровью, корчится в судорогах и катается по полу от непереносимой боли. Пушкинские строки при этом проецируются на задник сцены и экран телевизора. В конце концов в наступившей тишине из всех слов стихотворения остается только светящееся «жги». Во всех своих спектаклях по русской классике, будь то «Обыкновенная история», «Мертвые души» или «Кому на Руси жить хорошо», Серебренников мастерски расставляет акценты в текстах позапрошлого века, которые у него приобретают ультрасовременное звучание, причем многозначное. Под речитатив рэпера Хаски «жги» воспринимается одновременно как «Мы ждем перемен» нашего времени и пошлый сленг масс-культуры с ее культом бездумного, затуманивающего сознание развлечения.
В «Моцарте и Сальери» «жги» приобретает еще одно значение: огонь гения, который нередко сам себя сжигает заживо. Неожиданной рифмой становится надрывное «hello, hello, hello…» из культовой песни Nirvana Smells Like Teen Spirit. 37-летний Пушкин, 35-летний Моцарт, 27-летний Курт Кобейн — все они остались в истории вечно молодыми. Огонь Сальери (Никита Кукушкин) — другого свойства, переполняющая его зависть медленно тлеет, постепенно уничтожая данный ему талант. Нет, он далеко не посредственность, но, «поверив алгеброй гармонию», потерял связь с собственным голосом, без которого невозможен художник. А тут еще этот вечный раздражитель Моцарт (Филипп Авдеев): пишет по вдохновению, кутит, живет в свое удовольствие, не подозревая о муках, которые терпит Сальери.
Гений остается в веках, но его имя нередко банализируется, становится общим местом и просто-напросто ярлыком, за которым теряется суть. Незадолго до трагической развязки Сальери открывает пакет, в котором обнаруживает конфеты, футболку и кружку с изображением Моцарта — многие ли из тех, кто привозит сувениры из Зальцбурга, способны по-настоящему его оценить общепризнанного гения? В каждой из «Маленьких трагедий» Серебренников, вслед за Пушкиным, прежде всего исследует человеческую натуру вне времени, но при этом постоянно напоминает об эпохе, в которую мы живем.
И если Альбер, сын скупого рыцаря, в образе гонщика — скорее чистая театральность, ироничный сценический ход, то его слуга Иван (Семен Штейнберг), разговаривающий с арабскими интонациями, — это уже явный социальный аспект. Позже этот персонаж зарифмуется с Донной Анной (Виктория Исакова) из «Каменного гостя», одетой по мусульманским традициям кавказских республик.
В спектакле, как и в жизни, нет однозначно положительных или отрицательных персонажей. А барон (Алексей Агранович) оказывается вовсе не трясущимся над златом скупцом, а хранителем огромной библиотеки, в то время как его сын Альбер — легкомысленным гулякой (что, впрочем, простительно в его возрасте). Немым вопросом загорается слово «совесть», от которого через некоторое время остается лишь «есть»: насколько сильна мораль голодного человека?
В «Каменном госте» образы низкой поп-культуры в лице бесталанной певички Лауры (Виктория Исакова) соединяются с отсылками к советским символам: мертвый командор в цветах в стеклянной магазинной витрине и его фотография в папахе напоминают о пышных похоронах вождей и генсеков прошлого века. У массовой культуры современности и советского режима есть как минимум одна общая черта: это мертворожденные сущности с нулевым потенциалом развития.
Завершающий спектакль «Пир во время чумы» разворачивается в доме престарелых, обитатели которого живут в том самом иллюзорном прекрасном советском прошлом. В этом контексте злободневный смысл обретают даже, казалось бы, незамысловатые строки «Как от проказницы Зимы, Запремся также от Чумы!», в которых слышится расхожая государственная риторика изоляционизма.
Пир во время чумы оказывается вовсе не пиром, а жалкой и скудной трапезой измотанных жизнью и потерявших рассудок людей. «Друзья мои, прекрасен наш союз!» — с интонацией прилежного школьника декламирует персонаж в костюме Пушкина (Майя Ивашкевич), когда санитары разгоняют пациентов по палатам. Но в горечи финальной сцены есть и надежда — почему-то кажется, что Пушкин обращается именно к нам.
