Рекомендует Сергей Кумыш.
Мортен А. Стрёкснес.
Времена моря.
М.: Corpus. Перевод с норвежского Р. Косынкина
Начать нужно с подзаголовка, вынесенного на обложку: «Как мы ловили вот такенную акулу с вот такусенькой надувной лодки». Под «вот такенной» в романе-эссе норвежского писателя и журналиста Мортена Стрёкснеса имеется в виду гренландская — самая крупная из плотоядных акул, одна из главных долгожительниц на планете: их жизненный цикл составляет в среднем от 200 до 400 лет, половое созревание завершается по достижении примерно стопятидесятилетнего возраста («Ну что, — говорит одна гренландская акула другой, — немножко для себя пожили, теперь можно и детей рожать»). Самая старая особь за всю историю наблюдений была обнаружена в Гренландии в 2019 году — по предварительным подсчетам, ей больше пятисот лет. То есть, эта рыбина старше, чем, например, США.
Формально «Времена моря» — история о том, как двое друзей вышли в ледяное море, чтобы выловить одно из самых впечатляющих чудес живой природы. Однако если бы все ограничилось рассказом об их диковатом приключении, вышла бы в лучшем случае слегка модернизированная версия «Старика и моря». Стрёкснес же легко и непринужденно встраивает в свою книгу буквально всю Норвегию с ее преданиями и мифами, с ее глобальной историей и частными историями ее жителей; это Норвегия, совпадающая даже не с представлениями о самой себе, а, что гораздо важнее, с собственным духом. Красота чистого факта дополняется здесь красотой слога, а юмор, местами едкий, местами режущий глаза, как солнце, отскакивающее от поверхности ледника, не дает впасть в прекраснодушие ни автору, ни читателю.
«Времена моря» — книга, которую мечтает создать любой писатель: чтобы туда уместилось вообще все — рыболовецкие снасти и полярное сияние, и вонь, исходящая от дохлого быка; история твоей семьи и семьи твоего лучшего друга; улыбка прадеда, которого ты никогда не видел; твое личное понимание, объяснение, обоснование любви; счастье, печаль и смех, сходящиеся в одной точке, раскрывающиеся во всем объеме на долю секунды и тут же сходящие на нет, если только ты не успел закристаллизовать их при помощи слов.
Это не проза и не поэзия, скорее, мечта литературы о самой себе; доказательство возможности того, к чему неизменно стремится всякий язык, для чего он, вообще говоря, нужен — повествуя о мире, вмещать в себя мир. На протяжении трех тысяч лет существования литературы это удавалось единицам, — впрочем, если бы она состояла исключительно из подобных книг, то очень скоро прекратила бы свое существование; в этом смысле замысел и должен быть огромнее результата. Но иногда, раз в несколько лет, иногда раз в несколько десятков, а то и сотен лет из-под пера или клавиатуры более-менее случайного везунчика рождается нечто подобное: книга не великая, но от первой буквы до последней точки соответствующая первоначальному импульсу. Одна такая книга оправдывает появление сотен других. Сотни других делают возможным появление такой одной. И это самая большая удача, какая может выпасть на долю писателя.
Луис Альберто Урреа.
Дом падших ангелов.
М.: Фантом Пресс. Перевод с английского М. Александровой
В новом романе Луиса Альберто Урреа, лауреата Американской книжной премии, ежегодно присуждаемой за выдающиеся литературные достижения, семейная сага умещается буквально в одни сутки. Все начинается с похорон, помноженных на день рождения, который тоже скоро должен предположительно привести к похоронам. Патриарх семьи по имени Старший Ангел собирает родню на празднование своего юбилея, потому что ожидает скорой смерти; однако его мать решает умереть буквально на день раньше намеченного торжества, изрядно подпортив сыну предвкушение приближающегося то ли юбилея, то ли конца. Строго говоря, на этом любые попытки поговорить о сюжете «Дома падших ангелов» лучше оставить: присказка, которая, на первый взгляд, вроде бы сама по себе и сказка, оказывается здесь не более чем рамкой для масштабного семейного портрета или, еще точнее, своего рода переплетом для семейной хроники. Сочная, в меру прожаренная, с дымком американская проза в латиноамериканской традиции, где смерть — часть не просто жизни, но единого, неделимого, непреходящего целого, и если ты боишься умереть, бойся и жить, но лучше вообще ничего не бойся, иначе всем испортишь праздник; в первую очередь — самому себе.
Максим Замшев.
Концертмейстер.
СПб: Азбука
Действие нового романа прозаика и поэта Максима Замшева формально начинается в сороковые годы ХХ века и завершается в начале перестройки. Сюжет представляет собой последовательность событий, нанизанных, подобно бусинам, на единую нить, однако время здесь нелинейно, годы и десятилетия сменяют друг друга, подчиняясь повествовательной (читай — авторской) логике: вслед, например, за 1985-м здесь следует 48-й, чтобы затем смениться 73-м. В центре книги — несколько переплетенных между собой историй, во многом связанных темой музыки — местами полудетективных (на уровне, впрочем, исключительно интриги, не жанра), местами совершенно душераздирающих, а где-то заливающих целые страницы какой-то (бес)предельной нежностью. Довольно скоро начинаешь понимать, что «Концертмейстер» работает по принципу симфонии (первым делом на ум невольно приходит Рахманинов): основная, доминирующая тема может чуть ли не подавлять грандиозностью, мощью замысла, воплощенного в оркестровке, однако вот уже несколько мгновений спустя рев струнных и брасс-группы сменяется тихими голосами деревянных духовых, материнской песней фагота и братско-сестринским зовом кларнета. Разговор о советском прошлом подчас только тогда и возможен, когда все то, что бессмысленно пытаться проговорить словами, становится пригоршней нот, тропинкой от паузы к паузе, подъемом к форте через едва различимое пианиссимо. В противном случае почти каждый такой разговор будет не более чем сокрушенным сотрясанием воздуха; очередной провальной попыткой донесения смыслов, которые человеческий разум попросту не в состоянии вместить. Так вот Максим Замшев действительно написал симфонию, проделав при этом ровно противоположный трюк — нашел способ заменить ноты на слова, ни разу не погрешив против гармонии.
Айелет Гундар-Гошен.
Лгунья.
М.: Синдбад.
Перевод с иврита Б. Борухова
Это история про «янебоюсьсказать», вывернутая наизнанку — когда ты, с одной стороны, боишься, с другой, сказать тебе особо нечего, но ты все равно говоришь, потому что харрасмент — восьмой смертный грех, обвинить в нем плохого парня — вообще не грех, ведь парень-то все равно плохой и в любом случае заслуживает кары. Точнее, не парень, а немолодой эстрадный певец с потухшими глазами, который всего-то лишь хотел купить мороженого, потому что день не задался, да и жизнь в целом не то чтобы ок, вот и нужно было как-то себя утешить. И вот он заходит в кафе и за прилавком видит тебя. А тебе семнадцать, тебя все достали, ты, мягко говоря, не очень хороша собой, в мороженицу устроилась на лето, чтобы подзаработать денег и найти друзей. Короче, вам обоим по разным причинам грустно и вы устраиваете скандал, раз уж устроить жизнь пока не получается. И он, такой: «Ну ты и тупая!» И ты, такая: «Это я тупая? Тупая как курица? Потому что женщина? То есть ты намекаешь… ааа, помогите, насилуют!» И все, такие: «А давайте отрежем этому человеку какой-нибудь жизненно важный орган?» Но мужик, хоть и хам, на самом деле всего лишь хотел поесть мороженого.
После этого в истории нашей героини все встает с ног на голову. Потому что, прежде чем кого-то в чем-то незаслуженно обвинять, нужно хорошенько подумать, иначе, мой нежный цветочек, жизнь может превратиться в адочек. Тут вроде бы и сказке конец, однако это лишь начало.
Молодой израильской писательнице Айелет Гундар-Гошен удается укладывать, казалось бы, совершенно абсурдные жизненные коллизии (варьирующиеся от «нарочно не придумаешь» до «кому рассказать, не поверят») в крепкую романную композицию, превращая каждую свою книгу в нечто столь же калорийное и желанное, как мороженое, и одновременно изящно-легкое, как льняное платье, надетое по случаю погожего августовского денька. В ближайшее время в издательстве «Синдбад» выйдут три ее романа. «Лгунья» по времени — самый новый, по факту — первый из них.
