КиноБизнес изнутри с Ренатой Пиотровски: интервью с главным режиссером театра «Ленком Марка Захарова» Алексеем Франдетти

Мы ходим в театр, я в этом глубоко убежден, чтобы нам стало лучше. Я в свое время посмотрел «Гамлета» с Джудом Лоу и вышел после спектакля абсолютно очумевший, потому что я такой актерской работы никогда не видел, и мне было невероятно хорошо — несмотря на то, что «Гамлет» — та еще «веселая комедия». Мне было настолько хорошо, что после дневного спектакля я купил себе билет на вечерний «Гамлет» и посмотрел его второй раз за день! И спасибо режиссеру, который сделал мне хорошо.

А может ли быть смешным Чехов? Я видел «Чайку» на Бродвее, где у меня было полное ощущение, что я смотрю какую-то другую пьесу и люди беспрерывно смеются. Хотя у нас это в 90 % случаев — про тайную русскую хандру, про боль. При этом именно у Марка Анатольевича Захарова была гениальная «Чайка» с невероятным уровнем юмора: один только дуэт и парная сцена Аркадиной и Тригорина — Чуриковой и Янковского — чего стоила, народ валялся под стульями. И мне кажется, Чехов задумывал именно это, а не «здоровый детский сон» зрителя. Есть стереотипы: Чехов — это скучно, Достоевский — это грустно, Толстой — это долго. И вдруг появляется смешная «Чайка», энергичная и довольно короткая рок-опера «Преступление и наказание» где-нибудь в Лондоне, невероятный панк-мюзикл по «Войне и миру». И оказывается, что это работает. «Вы просто не знаете, как их готовить». Вдруг почему-то выяснилось, что я по какой-то причине, наверное, знаю, как это готовить.

Спектакли Марка Анатольевича всегда были очень музыкальными. В 1981 году выходит «Юнона и Авось», а что это как не мюзикл? До нее в 1978-м вышла «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». А первый советский мюзикл появился в 1973 году — та самая «Свадьба Кречинского», написанная для Ленинградского Театра музыкальной комедии. Потом огромное количество прекрасных режиссеров с этим работали, в Ленкоме появился «Человек из Ламанчи», которого ставил Гончаров. А в голодные 90-е годы вдруг появляется идущий до сих пор «Иисус Христос суперзвезда», который ставил Павел Иосифович Хомский в Театре Моссовета. Мюзикл любят. Любят за невероятную открытую энергию, которая всегда идет в зал. Мюзикл — это темпоритм, он не дает проседать. Почему многие драматические режиссеры оказываются не очень успешны, например, в опере и еще менее успешны в оперетте (а про мюзикл я вообще не говорю)? Потому что в драме от режиссера зависит темпоритм спектакля, а в музыкальном театре все зависит не от режиссера, а от композитора. Если ты умеешь правильно разгадать, как сделать так, чтобы все вдруг заработало, — ты молодец. А большинство моих коллег пытаются выкручивать жанру руки и частенько говорят о том, что «вы знаете, мюзиклы так легковесны, это так легко». Мои артисты выползают после «Маяковского» — и я с замиранием сердца думаю о том, что в новом сезоне им предстоит впервые сыграть два двойника подряд…

В Малом театре есть такой театральный анекдот: артисты доигрывают «Грозу», и в финальной сцене главная героиня говорит другой героине: «Тебе хорошо, ты сейчас домой, а мне еще водевиль играть». Потому что в Малом театре одни и те же артисты умеют и Островского «Грозу», и водевиль, и петь, и плясать, и в шпагате сидеть. Они на это учились.

«Маяковского» я хотел ставить не с приглашенными артистами, а с труппой театра. Потому что странно прийти в гости, принести торт и сказать: «Какой вкусный торт — но съедят его соседи». Передо мной стояла задача максимально задействовать ребят, хотя в процессе и появилось несколько приглашенных артистов, потому что одна девочка попала в аварию, а один мальчик сломал ногу. И в итоге фрилансеры остались в труппе. Мюзиклу нужны именно драматические артисты, а не играющие певцы, нужны артисты уровня Хью Джекмана и Мэрил Стрип — и при этом чтобы они умели петь. И таких становится все больше. Наконец-то появляются ребята, которые одинаково хороши и в драме, и в вокале, и в хореографии. Более того, они потихоньку начинают приходить с факультета мюзикла в ГИТИСе, который, как мне кажется, долгое время был какой-то третьей ногой: эти люди куда только ни шли, но только не в мюзиклы. В «Маяковском» играют пять выпускников Щепкинского училища — и они и поют, и танцуют. Если бы у нас в институте было не полчаса вокала в неделю, а чуть больше, может быть, я бы лучше попадал в ноты. Этому нужно учить.

Учеба в США и Великобритании научила меня системе и порядку. Один из моих учебников по режиссуре начинается с главы «График и система» — это о том, как распределить дела, посчитать, какое количество дней тебе нужно потратить на разбор, на постановку, что идет за первым шагом, что идет за вторым. Музыкальный театр — это большая сложная машина, и очень дорогая машина, ты не можешь сначала поставить правое колесо, потом вставить лобовое стекло, а потом поставить кусок мотора, нет, есть определенный порядок. Учеба в Лондоне дорогая, и когда нам на первом уроке предложили разобрать… «Чайку», я напрягся — зачем это мне? Но в итоге это было очень и очень полезно. И там я убедился, что иду правильной дорогой, что какие-то вещи, которые я сам для себя интуитивно понял, действительно работают.

За свою первую музыкальную постановку я сам заплатил деньги, купив права. А на свой первый серьезный гонорар я не купил себе однушку в Бутово, не купил себе машину, а поехал в Лондон смотреть спектакли. Много спектаклей. Чтобы в России мюзикл открыли заново. И когда я поставил мюзикл на сцене Большого театра восемь лет назад к юбилею Леонарда Бернстайна, я понял, что доказал, что мюзикл как жанр имеет право на существование в нашей стране — и можно немножко расслабиться. (Смеется.) А окончательно в этом вопросе я расслабился год тому назад, когда в Школе-студии МХАТ начал читать лекции на тему «Мюзикл» художникам, и контракт со мной в Школе-студии МХАТ подписывал человек, который изначально настаивал на том, что этот жанр не может существовать в драматическом театре.

Орать — не мой метод. Во-первых, у меня есть четкое правило: я позволяю себе «взорваться» во время выпуска спектакля один раз, например на первом прогоне. Чтобы и себя взбодрить, и артистов подтянуть. Но при этом я никогда не позволяю себе переходить на личности. Я могу орать сколько угодно: «Да будь проклят этот спектакль! Как же можно так делать?» Но я никогда не позволю себе сказать: «Антон, вы — дурак!»

Задумывался ли я о том, что я хочу возглавить какой-то коллектив, чтобы делать тот театр, который я у себя в голове вижу? Да, конечно, я задумывался. Хотел ли я этого? Да, конечно, я этого хотел. И я ждал, что вот когда-то раздастся этот звонок. Я сидел и ждал, ждал, ждал. Но никто не звонил, и в какой-то момент я, на самом деле, абсолютно искренне расслабился. И в этот момент это произошло. Хотя, конечно, конкретно этот театр конкретно в этот момент моей жизни — это было максимально неожиданно. Я часто вспоминаю историю о том, как мечтал участвовать в «Танцах со звездами» — но никак не получалось. И вот я порвал связки на колене, мне сделали операцию, я после операции просыпаюсь, метрах в пяти от себя вижу туалет и думаю: сейчас я настроюсь и дойду до него. И тут раздается звонок: «Алексей, здравствуйте! Вас беспокоит проект „Танцы со звездами“». И пока я рассказывал в ответ, как они сейчас не вовремя, они дополнили: «Мы зовем вас в качестве режиссера». И первые два выпуска я режиссировал на костылях. И в этот же момент я получил первую «Золотую Маску» — и я тоже о ней долго мечтал, как любой выпускник театрального вуза — и получил, только когда расслабился и успокоился.

Театр Ленком всегда был музыкальным. В этом театре на протяжении последних 40 лет существует свой оркестр, свой хор и те, кого мы называем синтетическими артистами. Все-таки жанр «рок-опера» родился именно в стенах этого театра. И если уж говорить про какие-либо драматическо-музыкальные театры, драматические театры, которым не чужд жанр музыкального спектакля, конечно, это Театр Ленком.

Новая метла по-новому метет — и каждый режиссер имеет свое видение. У меня контракт на три года, и если после меня придет другой режиссер — он увидит этот театр по-другому. И это нормально, это часть нашей работы. Но это не значит, что должна смениться труппа. Мне как раз очень нравится синтез, когда на сцену выходят самые молодые артисты труппы и самые взрослые. Именно тогда происходит та самая передача огня, а не сохранение пепла. Говорить о том, что тот или иной театр такой великий, академический, у нас есть традиции… Какие у вас есть традиции, ребята? Традиция в театре всегда одна, как говорил Олег Павлович Табаков: «Я там, где успех». Вот успех — это одна единственная важная традиция театра. Знаменитый артист нашего театра Александр Викторович Збруев пришел к нам на спектакль «Маршрут построен» и остался в каком-то абсолютно искреннем восторге, а потом он пришел на «Маяковского» и пришел второй и третий раз! А потом позвонил и наговорил множество приятных слов, очень дорогих для меня. Потому что возраст — это не физическое состояние твоих суставов, это про то, что у тебя внутри. Я знаю огромное количество моих ровесников, у которых сознание деда — в умениях и в том продукте, который они выдают.

Не будь в моей жизни театра, я бы занялся дизайном одежды. В свое время я закончил курсы кройки и шитья — и я мог сшить себе пиджак или пальто. Я адский шмоточник! (Смеется.) При этом я понимаю, что к чему, что с чем работает, что с чем не работает. И я надеюсь, что, может быть, все-таки в этой жизни хотя бы какой-нибудь бренд своих носок или нижнего белья я-таки открою. Носки вот очень хочу! Вот такой вот театр!